Любочка стояла у кухонного окошка, остывшую чашку чая в руках. Глядела во двор, где ребятишки резвились. Накануне подмахнула последние бумаги о разводе, а нынче душа легкой стала, словно за все прошлые годы тяжкие. Дивно дело, а ведь думалось – горевать должна.
— Мам, а папа где? — ввалилась в кухню десятилетняя Дуняшка, школьная форма не поутюжена. Личико вопрошающее.
— Не с нами теперь папа, живет отдельно, помнишь же, дурочка, — Любочка ласково потрепала дочь по голове, голос приглушила. — Завтра на выходные заберет тебя.
— А помириться никак? Варька Смирнова сказывала, у них родители тоже грызлись, а потом сани новые купили – и лад настал. — Дуня вздыхала, кашу в тарелке ложкой ворошила.
Ох, Любочка, горькая усмешка пробилась. Кабы легко решалось. Кабы только в грызне дело…
— Завтракай, зазвонит колокольчик школьный!
Дуняшка за стол села, да мыслями где-то витала, кашу мешая.
— Мам, а тебе не тяжко?
— Тяжеленько порой, донька. Да ты знаешь ли… Бываетпойдут люди врозь не оттого, что чувство прошло, а оттого, что вместе им тюрьма, а порознь – воля. Здоровее станут.
Кивнула Дуняшка, хоть Любочка ведала – десяти лет понять не дано. И сама-то она не сразу смекнула.
Не нынче зачалось, не вчера. Наверно, ещё когда Дмитрий домой шататься стал позже, а в карманах кафтанчика всё натыкивала чеки из забегаловок незнакомых. Да Любочка себе тогда выдумывала: мол, дело, деловые разговоры. Дмитрий ведь в артели строителей управлял, действительно, нужды случались.
— Опятьпоздно замаячишь? — голос её вялый, а он чай хлебает, в телефоне уткнувшись.
— Угу. Сдаём обьект, страда. Не жди, Люб.
— Может на два выходных куда подадимся? Шутила Дуняшка – к твоей матушке на покос съездить охота.
— Выходные – тоже работа. Не гневайся, Любочка, время такое. Вот отдышимся потом.
“Потом” всё не грядело. Привыкла Любочка ужинать в одиночестве, Дуняшку ко сну укладывать одной, вечера убивать перед ящиком. Порой казалось – вдова она, а не женщина под венцом.
Подружки жалели.
— Мужики на столетие все таковы, — Лукерья за чаем в столовой причитала. — Заботы, заботы. Деньги хоть носят.
— Несёт, несёт, — Любочка кивала. — Только где проку? Живём как чужие по коммуналке.
— А не гнездится ли мысль другая? — осторожно Офимья спросила. — Что иная баба у него?
— Гнездилась мысль. Да как уразумеешь? В лоб спросить – язык не повернётся. Шарить по вещам – душа не лежит. Да ипоры ему где на утехи, коль день и ночь на делах?
Офимья многозначие молчала.
Дома же Любочка всё ждала. Ждала, Дмитрий очнётся, заговорит по-человечьи, как встарь, спросит о делах её, об Дуняшкиных успехах в классах, о планах общих. А Дмитрий будто в мире ином ходил.
— Как дела надействе? — вымолвит Любочка, коль ввалится наконец.
— Споро, — бухнет он, глаз от телефона не оторвав.
— А Дуняшка на утреннике ноне стишок сказывала. Таково лихо!
— Угу.
— Дмитрий, ты слышишь меня?
— Слышу, слышу. Молдейка наша Дуняшка.
Да по лицу видать – не слышал ничего. Лишь телефонное бульканье.
Мало-помалу Любочка и нудить перестала. Коль слушать не желает? Пошла трудиться на полную смену, на курсы английские записалась, с подружками шастать стала. Житьё-бытьё понемногу ладилось, душевности только не хватало, как пустота зияла.
— Мам, а почем папа со мной на каток не идёт? — ввернула Дуняшка как-то.
— Занят папа, солнышко.
пойдёт.
— Давнишним был он не таковым.
— А когда станет не
И вечером того дня, наблюдая за тихими огнями города и слушая мерное дыхание спящей Кати рядом с Сергеем, Марина впервые за долгие годы ощутила себя не просто живой, а наконец-то дома, в своей спокойной и настоящей гавани счастьем.
