Анна Васильевна стояла у почтовых ящиков, перебирая конверты. Людмила Борисовна махала у неё перед носом экраном телефона. “Анна Васильевна, вы гляньте-ка, на какую красоту! Вот наша новая фазенда под Рязанью, а здесь — машина сыночка, Лада дорогая! А это внучка на баяне играет, в музучилище ходит! Прелесть?”
“Да-да, Людмила, очень мило,” кивнула Анна Васильевна, отстраняясь. “Только спешу я, простите.”
“Да куда вам торопиться-то?” не унималась соседка. “Соседки столько лет, а поболтать минутки нет! Вот, поглядите — мы с мужем в Абхазии отдыхали, в прошлом месяце. Гостиница люксовая, всё включено! А вы давно где отдыхали?”
В серых глазах Анны Васильевны промелькнула глухая усталость. “Мне не до отдыха, Людмила Борисовна. Некогда.”
“Как это некогда? Дети ж взрослые, внуки есть, пенсионерка вы…”
“Дети взрослые, да,” согласилась тихо Анна Васильевна. “Только далеко.”
“Ну и что? Сын мой в Москве пашет, но каждые выходные навещает! А зарплата-то — батюшки святы!” Людмила снова полезла в телефон. “Вот, поглядите, шубу норковую купил! Подарок!”
Анна Васильевна молча поднялась на второй этаж, оставив соседку с её счастьем внизу.
Квартира встретила мёртвой тишиной. Две комнаты, когда-то битком набитые жизнью четверых, теперь пустовали. На подоконнике цвели фиалки — единственное живое здесь. “Девочки мои,” шепнула Анна Васильевна, касаясь листочков. “Вы ж меня не бросаете.”
Телевизор заговорил сам собой, фоном. Вещали про индексацию пенсий, про доплаты. Анна Васильевна усмехнулась в пустоту — на самое нужное хватало, да и только.
Задребезжал телефон. Сердце сжалось — может, Дима звонит? Или Оля?
“Анна Васильевна?” Чужой голос. “Из ДЕЗ. У вас задолженность за квартплату…”
“Какая задолженность? Я всегда плачу!”
“По прошлому месяцу не поступило…”
Долго объясняла она про оплаченные квитанции, но в трубке уже гудело.
Вечером, в потёмках кухни, она сидела с чашкой остывающего чая. На столе лежали старые карточки. Вот Димка в первом классе, хмурый, с букетом гладиолусов. Вот Оля на выпускном, красавица, смеющаяся. Вот вся семья у свёкра под Тулой, муж ещё живой…
“Где вы все?” спросила она снимки. “Почему так случилось?”
Утром снова столкнулась с Людмилой Борисовной. Та несла пакеты от “Пятёрочки”.
“Ой, Анна Васильевна! Как раз рассказать хотела! Внучка в институт поступила, на бюджет! Умничка же! Сын ей айфон новый обещал на подарок!”
“Поздравляю,” промолвила Анна Васильевна.
“А у вас как? Внучата?” Спросила из вежливости Людмила.
“У меня нет внуков,” тихо выдохнула Анна Васильевна.
“Как это нет? А дети?”
“Есть дети. Дима и Оля. Просто… заняты очень. Дима в ОАЭ трудится, программист. Оля в Японии замужем…”
“Вот чудесно-то!” воскликнула Людмила. “У вас всё отлично! Дети устроились! Гордиться нужно!”
“Нужно,” согласилась Анна Васильевна. “Я и горжусь.”
“Ну вот! А вы ходите будто тень. Денежки присылают? Поддерживают?”
“Присылают,” соврала Анна Васильевна. “Конечно.”
На деле Дима прислал пятьсот рублей на именины полгода назад. Оля — ни разу. “Кредиты, мам, дом тут дорогой,” — говорила она с того края земли.
Дома Анна Васильевна села к древнему компу, оставленному Димой. Запустила Скайп. Дима “в сети”, но “Занят”. Оля не появлялась три недели.
Она написала сыну: “Димочка, как ты? Скучаю”.
Ответ пришёл поздно: “Привет. Всё норм. Пашу. Пиши в Телегу, Скайпом не пользуюсь”.
Про Телеграм она не знала. Пыталась найти, запуталась, бросила.
Позвонила Оле. Долго не брали. Наконец ответили. “Мама, что? У меня глубокая ночь!”
“Прости, доченька, забыла про время. Хотела спросить, как ты…”
“Мам, сейчас не могу! Завтра митинг важный! Позвоню на выходных, ладно?”
“Ладно,” сказала Анна Васильевна, но трубка уже гудела.
Выходные прошли в пустоте.
Пошла в поликлинику — давление опять шалило. В очереди сидела давняя знакомая, Татьяна С
Она смотрела, как за окном медленно падал осенний лист, такой же одинокий и безмолвный, как её невысказанные слова любви, застрявшие где-то между реальностью и хаосом международных звонков, так и не долетевшие до чужих берегов, где жили её дети, и вдруг её фиалки зашевелились, обернулись крошечными птицами из ткани теней и устремились в замочные скважины, навсегда унося с собой последние зелёные искры тепла, а в опустевшей квартире стены стали вдруг гибкими и мокрыми, как плакучие ивы после дождя, приняв в себя её беззвучный вопрос о том, почему любовь, такая тяжёлая здесь, внутри, так невесома там, в мире, где всё куплено-продано, даже минутное внимание к одинокой старухе, ждущей у телефона не звонка от чужого благотворительного фонда, а хотя бы короткого эха родного голоса, подтверждающего, что она ещё существует для тех, кого родила и выпестовала когда-то в этом самом, теперь таком пустом, как выпотрошенная снарядом коробка, пространстве детства, и последняя капля чая в чашке превратилась в стеклянную слезу, отразившую её замёрзшее воспоминание о том, как маленький Коля в зоопарке смеялся у клетки со слонами, а Настя держала её за руку, тёплую и живую, как пучок только что сорванной земляники, – воспоминание, теперь ставшее архивной пылью на экране мёртвого компьютера, с которым она пыталась сегодня говорить, как с единственным оставшимся собеседником в мире, где даже тишина стала казаться ей голосом чужой страны, где она не родилась, но увязла по самые виски в её бесконечных выходных днях, похожих один на другой, как капли холодного дождя на промокшем городском асфальте перед подъездом, где утром снова встретит Светлану Ивановну с её пакетами счастья, полными грохочущего фальшивого золота турецких отелей и норковых шуб, купленных на зарплату сына-москвича, который звонит каждые выходные, как исправный механизм идеального мира, параллельного её, обречённому на тиканье настенных часов в чужой одинокой валюте времени, а её собственное время, кажется, окончательно застряло где-то в щели между мечтой и реальностью, как та старая плёночная фотография, которую она так и не смогла засунуть обратно в коробку, потому что её пальцы вдруг стали прозрачными и невесомыми, как паутинка на ветру октябрьского утра, уносящая последние слова в никуда.
