В церкви стояла такая тишина, что её почти кожей чувствовалось. Воздух густел от ладана, чьих-то сдавленных рыданий и невысказанной тоски. Народ сидел с понурыми головами, каждый в своём горе. Казалось, время остановилось тут, словно забытый на станции паровоз.
И вдруг — шорох шагов.
Босых, тихих.
Мальчонка лет шести поднялся с лавки. Движения его были неуклюжими, но лицо — сосредоточенное, будто за минуту он повзрослел на годы. Ни слова не говоря, он пробирался сквозь ряды скамеек к самому гробу.
Остановился рядом, будто ждал дозволения. Потом медленно приложил маленькое ухо к груди своей родимой. Ни стука. Но он прислушивался, как будто за гранью безмолвия что-то должно было отозваться.
Прошла минута. Или две.
Люди зашептались, где-то всхлипнуло. И вдруг он поднял голову. Глаза — огромные, в них плескался испуг, смешанный с детской верой. Он обвёл взглядом прихожан, остановился на батюшке и выдохнул:
— Мамка сказала: «Я не успела попрощаться…»
Всех как ветром сдуло. Даже свечи враз закачались.
Женщина с заднего ряда в обморок грохнулась. Кто-то выронил молитвослов. Батюшка шагнул к малышу, хотел что-то сказать, да не успел — пацан добавил:
— Она сказала, ждёт меня… ночью.
Тишина стала могильной.
Малыша тут же увели, твердя, что бред это всё, мол, фантазия разыгралась. Но сон той ночью у всех был неспокойный. А под утро…
Соседка снизу клялась, что видела, как по лестнице наверх шла тёмная женская фигура в траурном, а за ней семенил мальчуган.
Больше их никто не встречал.
А гроб на рассвете оказался пустым.
Прошло три дня после похорон. Дом, где жили мать с сыном, стоял заколоченным наглухо. Родня от опеки отказалась наотрез — слишком уж страшного навидались они в тот вечер. Слишком уж всё было… не по-людски.
Мальчика звали Антоном. Тихий, себе на уме, он мало разговаривал с тех пор, как отца схоронили. Только с матерью. Они будто и без слов друг друга понимали. Порой, когда она засыпала, он сидел у постели, держа её руку — словно тот амулет от сглаза.
Она была ему целым миром.
Когда мать захворала, никто не думал, что дело быстро к концу пойдёт. За пару недель она угасла. Не от старости, не от хвори какой. Будто что-то внутри её высосала живьём. Лекари судили: сердечко. Но Антон знал — не оно одно виновато.
После похорон его пристроили к двоюродной тётке Прасковье. К той самой, что к матери Антона сроду не питала тепла и мальчишку чуждалась. По ночам она слышала, как он во сне что-то шепчет. А раз — он вдруг сел на кровати и выдавил:
— Она у двери стоит. Ты только не гляди, она тебя не кличет.
Тётка Прасковья батюшку наутро вызвала.
Но батюшка, тот самый, что на похоронах был, лишь побледнел, узнав, кто просит его.
— С этим отроком… дело нечистое, — промямлил он. — Лучше не прикасаться. Молись. Да окна на ночь запирай крепче.
На четвёртый день началось по-настоящему.
Дежурный по кладбищу, старик Кирьян, с перепугу так в церковь влетел.
— Гроб пуст! Ни её, ни гроба того… будто и не было!
Батюшка сам пошёл проверять. Плита цела. Замки нетронуты. Гроб закрыт. А внутри…
— Ничего.
К вечеру по деревне, что у Чёртовых ворот, слухи поползли как мыши. Шушукались, будто Антонова мать не померла, а ушла в место, откуда возврата нету. В полночь ребятишки слышали голос за окном женский. Кто-то в палисаднике видел женщину с чёрными космами, что шептала:
— Где сыночек мой?..
Тётка Прасковья в страхе вышвырнула Антона из дома. Поставила его на крыльцо приходского приюта и ушла, не оглядываясь.
Старый настоятель, отец Спиридон, поселил парнишку в келье по соседству. Он видывал виды за свою жизнь, но такое…
— Здесь неладное древнее, — тихо сказал он, глядя Антону в глаза. — Слышал ты её голос?
Мальчонка кивнул.
— Каждую ночь манит. Говорит, холодно ей, да не всё меж нами дорешено.
— Что именно? — спросил батюшка.
Антон задумался. А потом прошептал:
— Мать поклялась, что всегда при мне будет… хоть за краем света.
На седьмую ночь, как ведётся согласно поверию
И когда медсестра подняла кричащего новорождённого, все увидели на его крошечной руке родимое пятно в виде крылатого круга — кольцо замкнулось.