В церкви стояла мёртвая тишина, густая, осязаемая. Воздух плотный от ладана и слез. Люди сидели с опущенными головами, каждый в своём горе. Время словно остановилось.
Вдруг — шаги.
Тихонькие, босые.
Мальчонка лет шести поднялся с места. Движения робкие, лицо вдруг взрослое. Безмолвный, он пробирался меж скамей к самому гробу.
Встал рядом. Ждал молча. Потом прижал своё маленькое ухо к материнской груди. Тишина. Но он вслушивался. Будто за гранью молчания могло что-то отозваться.
Минута прошла. Вторая.
Начались шёпот, всхлипы. И вдруг мальчонка поднял голову. Глаза распахнуты, в них ужас и детская вера в глазах. Он посмотрел на священника и чётко произнёс:
— Она молвила: «Не попрощалась с тобой…»
Все остолбенели. Даже свечи будто заколебались.
Женщина сзади упала в обморок. Кто-то выронил молитвенник. Священник шагнул вперёд, но мальчонка добавил:
— Она сказала… ждёт меня ночью.
Тишина стала гробовой. Мальчишку увели. Утешали — мол, игра воображения. Но той ночью никто не уснул спокойно. Соседка снизу клялась: видела бабью фигуру в чёрном, и за ней по лестнице шёл мальчик. Больше их никто не видал.
А гроб утром опустел.
Три дня после похорон миновали. Дом матери с сыном стоял глухой крепостью. Родня отказалась от опеки — страшно и всё неладно.
Мальчика звали Артём. Тихий, задумчивый, он замкнулся после смерти отца. Лишь с матерью разговаривал будто без слов. Подолгу сидел у её постели, пальцы на руке её — словно оберег.
Она была ему всем.
Заболела — и за две недели угасла. Не от старости и не от беды. Словно что-то внутри высосала душу. Врачи сказали — сердце. Артём знал: не только.
После похорон его пристроили к дядьке двоюродному, Егору Никитичу. Тот никогда мать Артёма не жаловал. По ночам мужик слышал — мальчонка что-то бубнит спросонья. А однажды тот сел на кровати и чётко проговорил:
— Она у двери стоит. Только не гляди, она тебя не зовёт.
Егор наутро священника привёл.
Священник, тот самый что на похоронах был, побледнел, только имя услышал.
— С этим дитём… нечисто, — прошептал он. — Трогать не надо. Молись почаще. Запоры на окнах держи.
На четвёртый день случилось настоящее.
Кладбищенский сторож, старый Мирон, прибежал в церковь в панике.
— Гроб пустушкою! Её там нету! Ни тела, ни савана… словно и не было!
Священник сам пошёл глядеть. Плита цела. Замки целы. Гроб цел. Но внутри…
— Пустота.
К вечеру по деревне поплыл шепоток. Сказывали, мать Артёма не умерла, ушла туда, откуда возвращаются. В полночь ребятишки слышали бабий плач у окон. Кто-то видел в огороде женщину с чёрными косами, что шептала:
— Где сыночек мой?..
Дядька Егор выставил Артёма прочь. Поставил у крыльца приюта церковного да ушёл не оглянувшись.
Старый настоятель, отец Михаил, пристроил мальчонка в келье возле себя. Многое повидал, но тут…
— Тут дело древнее, — глядя Артёму в глаза, тихо молвил он. — Её голос слышал?
Мальчик кивнул.
— Кажду ноченьку. Зовёт. Говорит, что холодно ей и что дело меж нами не закончено.
— Какое же? — спросил старец.
Артём подумал и прошептал:
— Обещала, что всегда со мной пребудет… хоть за чертою.
На седьмую ночь, как верили, душа убиённого без воли может вернуться.
Отец Михаил знал сие. Потому и бодрствовал.
Церковные куранты пропели полночь.
Поднялся ветер лютый. Свечи в кельях погасли одна за другой, словно чья рука задувала.
А Артём исчез.
Дверь кельи заперта изнутри. Ни стука, ни хода подкожного. Некуда пропасть — а пропал.
Священник с фонарём кинулся к храму.
Там, перед опустевшим алтарём на коленях, узрел он мальчонка.
А пред ним стояла она.
Вся в чернятине, волосы распущены, лик мёртвенный, а очами слепые слёзы льёт.
— Вернулась, — молвила женщина, — увести его туда, где боли нет.
— Не твой путь сий, — отозвался старец. — Тревожишь покой смерти. Живого забираешь.
Она медленно к нему повернулась.
— Он — кровинушка моя. Клятву дала беречь. Даже смерть к
И когда этот мальчик подрос, люди замечали, как он подолгу смотрел на старую заброшенную церковь на холме, а на его запястье отчетливо проступило то самое родимое пятно в виде замкнутого круга с крыльями.