Куда ни кинь взор по деревне — всякий знал, что Иван недотёпа: то корова бессловесная, то козел упрямый, а то и вовсе пёс бездомный. Кличка зависела от провинности, злость жены — от её масштабов. А супруга же для него всегда была Зайкой, Лисичкой, Солнышком ласковым. Люди, слыша её визг, гадали: когда этот валенок задаст Зайке перцу? Но, вспоминая, что он и козел, по сути, безрогий, понимали — удел его терпеть. Иван же в крик впадал в глухоту немую. Спокойствие это, равнодушие к её ярости, и доводило жену до белого каления. Умаялась кричать Прасковья — из избы вон. Комок обиды в горле стоял колом, душил, лицо пылало, руки тряслись, голос хрипел. Рыдать хотелось, а слёз не было. А Иван ей вдогонку ласково: «Ты куда, Зай?»
Вестили молодые ладно, тихо. Коли б кто сказал тогда, что со временем мир их в ссоры да пересуды обратится — Паша и ухом бы не повела. За любимого ведь шла, за того, в ком души не чаяла, а не за скотину бесполезную! Иван варил металл, ни капли, ни дымка, тих, словно медведь в берлоге зимней, всем доволен, на всё благодушен. Жёны пьяниц да бабников на него пеняли — вот Паша и гордилась. Детей сразу не затевали. Сначала баню да гараж возвести, телегу новую купить надо. Дом совхозный дали — Паша мечтала его на славу устроить.
Иван же копыл был, али лентяй. Дело вечно ждало его. Он смеялся: «Все дела не избудешь. Бывает, подожди – само рассосется. Торопиться к чему? Без охоты и браться не след. Не труд, а каторга выходит». А гореть желанием быть первым в деле ему не доводилось. Прасковья же за всякую работу хваталась — и копала, и краси лa, и траву косилa, и дрова для бани колола лихо. Дом-то с удобствами был, воду ведрами таскать не приходилось. Ей проще было самой управиться, чем супруга раскачать. Раз ночью грохот на кухне поднял – плитка, что Иван клал, сверху донизу съехала. Обозвала его Паша безруким, наутро мужика с золотыми руками привела.
Вернулась как-то с работы — цветник не узнать: копытами соседской коровы изрыт весь, цветы поломаны – Иван калитку не затворил. День ото дня раздражали Пашу его копуша, лень да пофигизм.
Рядом дом пустовал – сирота. Старики померли, наследники сперва бурьян косили, а потом и вовсе забросили. Да прикатила к нему однажды телега дорогая. Внук деда Никифора вернулся с семьей из Тавды — там на заработках был, да венчался, а теперь на родину за лучшей долей. Дениска звался. Принялся дом перебирать. Вот где Пане показал, что значит дело спорить! Класс давал и в топоре, и в электике, и в сварке, а жена, Вера, рядом не толклась — лишь в доме управляла, за малым Никиткой приглядывала.
Глядела Прасковья на соседа — и злость на мужа клокотала сильней. Устала быть сильной, захотелось слабой, нежной стать. Всякий раз толкала Ваню на дела мужицкие, а тот в лидеры не рвался, ему и в тени женатиной спокойно жилось. Умаявшись, Паша ругать его пуще приняла. Деревня её сварливой бабой клеймила, его — бедолагой. О разводе думать стало — не по силам ей воз хозяйственный водить. Всё чаще Дениса в пример ставила, а Иван ухмыльнётся: «У чужого быка всегда рога острее да шерсть гожа».
Не врубался Иван в подковырки женины. Иные с пьяницами да ветрениками мучаются, а его Прасковья ни бита, ни облаяна, любима, а вот – развода хочет! Никто ж ей не перечил: делай что хошь, ходи куда знаешь, про деньги и не спрашивал — куда потратит, её воля. «Копуша я, ну и что? Куда спешить? Не к добру метание пустое. Да и зачем жене указывать, как ей хозяйствовать? Знает лучше. Плитку класть я не мастер — так я ж рублями исправно гребу, нанять можно. Выходной хочу отдохнуть — и она пусть отдыхает,
С тех пор Ирина крепче обнимала своего Ваню по вечерам, глядя, как он неторопливо отпивает чай, и убаюкивающее спокойствие Ивана стало той самой тихой гаванью, в которой её буря наконец усмирилась.
