Добрым сонным утром Марине почудилось чьё-то шёпотное прикосновение возле уха:
— Марин, ты всмотрись! — так начиналось всегда у Валерии Ильиничны, соседки-призрака, присевшей беззвучно на воздушный стул. Тень её руки указала за оконную пелену тумана. — Вот истинный муж. Каждую седьмицу жене астры приносит, карету свою на зорьке омыл, дабы Сонечку на службу препроводить. А твой где?
Механически ворошила Марина густой борщ в казане, не отрывая взгляда от пузырящейся поверхности. За окном проплывал образ Анатолия (или то был призрак Анатолия?), что в сонном царстве седьмого корпуса бережно вживлял в зыбкую почву рассаду плавающих помидоров. На парящей скамье лежал пылающий букет пионов.
— Лера, угомонись, — выдохнула Марина, голос тонул в вязком воздухе. — У каждого своя река течёт.
— Какая своя? — возмутилась тень соседки, сгустившаяся по ту сторону кухонного стола. — Вглядись же! Уголок его – словно с лубочной картинки, супругу боготворит, внучат по выходным на катафалке… тьфу, на велосипеде катает. А Соня-то как счастливо парит! Вчера столкнулась у лабаза, с полчаса повествовала, как Толик ей по вечерам ноги в ведре парит.
Марина сморщилась. Анатолий Громов – призрачный идеал супруга. Об этом журчали все тени соседок, об этом ведала вся туманная улочка. Он первым избавлял чужие крыльца от снежных глыб, помогал чинить заборы-миражи, одалживал эфемерный инструмент, голос на жену не поднимал — шептал.
— А мне-то что? — Марина погасила сонное пламя под котлом и повернулась к фантому. — Мой Витя тоже ничего парень.
Тень Валерии Ильиничны изобразила фырканье.
— Парень! Позавчера поздно ночью гармошку завёл на всю округу, моя внучонка проснулась да до рассвета выла. А позавчерась карета его всё подворотню запирала, Иваныч еле прополз на пузе.
— Просто ненастье на душе у него было, — отбивалась Марина, хоть и слышала неубедительность слов, как шорох палого листа.
Витя и впрямь не был идеалом. Мог именины позабыть, грязное корыто с посудой неделю в избе оставить, ползарплаты на мушки да крючки для поимки речной нечисти потратить. Но Марина любила его таким, чем он являлся. Любила его косолапые поползновения кашу сварить, коли она хворала. Любила, как он посапывал во снах. Любила даже привычку раскидывать валенки по всей опочивальне.
Освободившись от тени соседки, Марина выплыла в сад полить огурцы-невидимки. Через зыбкий плетень доносился тихий разговор Анатолия с его фантомной женой.
— Сонечка, может стул волшебный тебе подбросить? Не стой на коленках, хребетину надсадишь.
— Не надо, Толь, я мигом клубнику ненастоящую проверю.
— Тогда я пока самовар закурю. Хочешь с лимоном призрачным или с повидлом из снов?
— С повидлом, голубчик.
Марина невольно сравнила этот диалог с утренним сонным обменом с мужем своим.
— Витя, яства готовы!
— Сейчас! — грянул из купальни эфир, да присовокупил: — А кофе где?
— Растворимый в волшебной кристальной банке, сыщешь.
— Да где ж он…
В итоге Витя уплыл на службу, испив лишь пустой чай, ибо кофейные кристаллы искать было лениво, а Марина целый день корила себя, что не предуготовила чару ему на стол заранее.
Вечером, укладывая в опочивальню внучку Дашу (гостившую во сне на каникулах), Марина уловила девичий вздох эха.
— Что стряслось, зорька моя?
— Бабулечка, а почему дедуля Толя из седьмого корпуса каждый день тётеньке Соне цветы дарит? А мой дед Витя тебе — никогда.
Марина присела на край невесомого ложа, поправила Даше одеяло-тучу.
— А тебе хочется, чтоб дед мне цветы дарил?
— Очень! Ты ведь добрая, ты мне сказы шепчешь да пирожки невидимые печешь. Отчего он тебе ничего не дарит?
Из уст эфирных правда сочилась болью особою. Марина не знала что ответить, лишь поцеловала внучку в лоб и прошептала: «Почивай, моя светлая».
На следующий сонный день столкнулась Марина у лабаза с Софьей Громовой, бестелесной. Софья и впрямь выглядела счастливой тенью. Ухоженной, в парящем сарафане, с причёской из облаков.
— Марина, привет! Как плавание? — улыбнулась эфемерная Софья, выбирая сновидческие помидоры.
— Ничего, а ты как?
— Чудесно! Толя сегодня вознамерился борщ варить, вещает, дай, мол, жена, отдохни. Вообрази? — Софья засмеялась зыбко
— А я всё равно рядом трепещу, а то он соль с сахаром призрачным спутает, — ответила Софья, и в её эфирных глазах вдруг выступили невидимые слёзы, пока она признавалась: — Но знаешь, иногда я молчу часами лишь бы не нарушить этот нелепый идеал, как тот невидимый кот у Шрёдингера, который никогда не мяукнет страха ради.