Туман, подобный густому ворсу, легкой волной окутывал берега озера. Анастасия Ивановна сидела на крыльце деревенского домика, окутанная тишиной вечера. Снаружи огни костра затухали — соседи ушли в дом, оставив за собой запах жареных ягод и дыма. Это был старый ритуал её лета: смотреть на закат, вдыхать прохладу уходящей весны и ощущать, как прошлое шепчется с настоящим. Но этот вечер был не просто прощанием с сезоном — с ним уходил последний сезон дачи.
— Бабушка, зачем ты снова на крыльце? — тихо окликнула Настя, поднимаясь на ступеньки. Её шарф был оборотен вокруг головы, как у настоящей пастушки, в стиле, популярном в её школе в Нижнем Тагиле.
— У нас здесь третий час ветер несёт шарады, — усмехнулась Анастасия, сжимая чашку вареного чая. — Иногда нужно слушать, что хочет сказать отдыхающая природа. Хотя… — она замолчала, прищурившись на движение тени на улице, — ты знаешь, что наше лето закончится.
— Я не хочу забывать, где мы делали на столе домики из апельсиновой корки, — Настя присела рядом, накрыв ноги платком. — Ты говорила, что дача — это твой дом. Но ты же не позволяешь ни нам, ни самой себе её оберегать.
— Лето, которое ты называешь моим домом, — это память раз томного утра в девяносто году, когда я сажала розы, которые уцелели после сибирской зимы. — Анастасия покачала головой. — Я стара, дорогая. Мои руки трясутся, как листва под грозой. Новые хозяева достанут из рюкзака компьютеры и забудут про яблони.
— Но мы же не думали об этом! — Настя схватилась за край платка, сжимая его так, что пальцы побелели. — Мы могли бы привезти садовые ботинки… Папа…
— Твой отец уволился отца этим летом. Он что-то строит в Казани, в горах. — Анастасия, как всегда, прервала внучку перед тем, как тот закончит фразу. — А твоя мама… Да, она будет на связь. Но теперь её “отпуск” — это конференции в поезде. Это не наше время.
Вдали раздался звук сочетания: сверчка и экскаватора. Участок неподалёку выкапывали, чтобы построить новую ферму. Настя смотрела на землю, где росли её любимые сорные ромашки, словно каждая трава говорила о том, что сказала бы бабушка: *«Ты не владеешь местом — он владеет тобой»*.
В следующие дни Анастасия встречала гостей — старых друзей из Урала, приехавших с коробками овощей и тайной надеждой на то, что Анастасия передумает. Но каждый раз, когда они лезли на крыльцо с видом на озеро, её глаза оставались холодными, как бывали в детстве, когда старый сад разорялся из-за дождей.
— Сорвите цветы с клумбы, а я сварю варенье, — говорила она Инне, соседке из-за забора, которая приходила, чтобы поправить сепульные ритуалы после смерти мужа Анастасии. — В Крыму мы не уснули бы без его кукурузного супа.
Настя помогала на кухне, но заметила, как бабушка не смотрит на старый фотоальбом, датированный 1985 годом. Листья покрывали снимки, сделанные в дни, когда она не была бабушкой, а лишь невестой, стоявшей на углах шоссе и мечтавшей, что её художественная картина о сибирских бабушках станет реальностью.
Однажды вечером, когда Настя уже хотела уйти, Анастасия вдруг схватила её руку и открыла сундук в подвале. Внутри были письма, написанные исчерканным почерком, скрепы из стекла и кусок ткани, принесённый отцом Анастасии из тундры.
— Это был отец, — прошептала жена Анастасии, указывая на одно письмо. — Он ушёл в экспедицию, да и не вернулся. Сестра нашла его письма и оставила их здесь. Я думала, что дом хранит его дух, но…
— Он умер, — закончила Настя, глядя на сундук, окутанный паутиной.
— Нет. — Анастасия ощупала волосы Настиной косы пальцем. — Он жил в нас. И в этих стенах. А теперь…
Голос прервался, как будто ветер в ушах. В следующий момент женщина вытащила письмо и передала внучке. Латинские буквы, смазанные водой, описывали поездку в Тибет, о которой Анастасия не знала. Настя сжала его в кулаке, чувствуя, что что-то важное происходит.
— Эти письма были столько лет частью дачи, — объяснила Анастасия. — Новые хозяева не прочтут их, а мы… мы сможем дать им ещё одного человека, с которым они будут связанны.
— А ты? — спросила Настя, видя, как бабушка смотрит на облака, за которыми исчезали вспышки утренней зари.
— Я поеду в Красноярск. В музей Тархановского круга. Я должна увидеть там той же экспедиции работы. Может, там осталась не только картина, но и память о нём.
— Но ты не можешь! — воскликнула Настя, ощущая, как земля под ними рушится, как старые тротуары дачи. — Ты же… ты же…
Анастасия схватила внучку за плечи, притянув к себе и шепча:
— Лето — не время для кровавых примирений. Всё уходит. И я. Но память — она остается. В письмах. В намёках бабушек, которые уходят, оставляя нам дома, полные тайной.
Машина приехала, чтобы забрать последние баллы рюкзака. Анастасия оставила там сундук с письмами, записку и фотоальбом. Настя, держа слезы, проводила её взглядом, понимая, что мир смещается. Не как дом, который разваливают, а как рюкзак, который уходят.
Вечером, когда солнце уже почти не светило, Настя осталась одна. Она сидела на крыльце, держа в руках старое письмо. Ветер смывает мороз, но память приживётся, как вишня в саду. Потому что дом — это не стены. Это люди, которые умеют хранить тайны, а где-то рядом кричит сова, и водится вода, как это было в детстве.