**Дневник Андрея**
— Я уезжаю, пап. — Голос Маши дрожал, но в глазах горела упрямая решимость. Она стояла в дверях нашей тесной кухни, сжимая телефон, будто это единственное, что удерживает её здесь. На её джинсовой куртке поблёскивала булавка с надписью «Мечта». — К тёте Ире. В Москву. Там хоть что-то происходит.
Я замер, сжимая кружку с остывшим чаем. Моя дочь, моя Маша, смотрела на меня так, словно я чужой. За окном гудел вечерний Екатеринбург — гудки машин, крики ребятни со двора, — но внутри было тихо, как перед грозой.
— Уезжаешь? — переспросил я, стараясь не дрогнуть. Пальцы сжали кружку так, что костяшки побелели. — Думаешь, там будет легче? Без меня?
— А что здесь? — Маша резко откинула чёлку. — Ты живёшь прошлым. С мамой. С этим своим автобусом. Мне семнадцать, а я будто в клетке!
Она развернулась и хлопнула дверью. Звук отозвался эхом в пустой квартире. Я поставил кружку, чувствуя, как сердце сжалось в комок. Она права — я цепляюсь за воспоминания, как утопающий за соломинку. Но отпустить её? Не уверен, что смогу.
***
Утро в нашей панельной пятиэтажке на окраине пахло подгоревшими тостами, дешёвым кофе и машинным маслом, которое я приносил с работы. Проснулся в шесть, как всегда, — к первому рейсу. Мой «Икарус», выцветший от времени, ждал в депо. Работа водителя — рутина, но надёжная, как часы. Она держала меня на плаву после смерти Ирины, жены, шесть лет назад.
— Маш, подъём, опоздаешь! — крикнул я, переворачивая яичницу. На радио тихо играла «Руки вверх». В ответ — тишина. Маша давно не разговаривала со мной, прячась в наушниках.
— Пап, я сама, — буркнула она, появляясь на пороге. Школьная юбка помята, кроссовки на шнурках развязаны. — Опять ночь в гараже копался?
— Карбюратор чинил, — я протянул ей тарелку. — Ешь, а то до обеда свалишься.
— Не хочу, — она закатила глаза, но бутерброд схватила. В её чертах — Ирина: те же смуглые брови, упрямый подбородок. Иногда я ловил себя на том, что вижу вместо дочери жену, смеющуюся в нашей старой «хрущёвке». Но Ирина ушла — рак забрал её за три месяца, оставив мне двенадцатилетнюю Машу и пустоту, которую не заполнить.
— Сегодня задержусь, — бросила Маша, направляясь к выходу. — С Катькой гуляем.
— Звони, — крикнул я ей вдогонку. — И не шатайся до ночи!
— Да ладно тебе, — она фыркнула, хлопнув дверью.
Я допил кофе и потопал в депо. Мой «Икарус», прозванный коллегами «Дедушкой», был больше, чем работа. Это мой мир — запах солярки, скрип кресел, бабушки с авоськами, которые здоровались каждое утро. Но Маша ненавидела его. «Ты как этот автобус — старый и застрял в прошлом», — сказала она как-то.
***
Всё началось на остановке возле УПИ. Мне было двадцать два, когда я впервые увидел Ирину — в лёгком ситцевом платьице, с растрёпанной косой, она ругалась с кондуктором, не принявшим потрёпанную десятку. Я распахнул двери и ухмыльнулся:
— Проходи, красотка. Только не дери глотку.
— Я не дерусь! — она фыркнула, но щёки порозовели. — Ты всегда так пылки с пассажирами?
— Только с самыми милыми, — пошутил я.
Она рассмеялась. Так началась наша история. Ирина преподавала музыку в школе, обожала Цоя и «Кино», мечтала уехать на Чёрное море. Я обещал ей дом у воды, но жизнь решила иначе. Маша родилась, когда нам было за тридцать. Ирина пела ей колыбельные, а я чинил коляску на балконе. Потом — больницы, химия, последний шёпот в палате: «Береги её, Андрей».
После похорон я с головой ушёл в работу. «Икарус» стал убежищем — здесь не надо думать, только крутить баранку. Маша росла, но между нами росла стена. Она злилась на моё молчание, а я не знал, как сказать, что боюсь потерять и её.
***
В тот вечер я вернулся рано, с пакетом из «Пятёрочки» — гречка, сгущёнка, Машины любимые сырки. Из-за приоткрытой двери её комнаты донёсся голос:
— Тёть Ир, я серьёзна, — говорила Маша в телефон. — Хочу к тебе в Москву. Папа… он будто мёртвый. Вечно в своём автобусе, с мамой в голове. Мне нечем дышать здесь!
Я отступил, будто получил удар под дых. Она хочет уехать? Оставить меня? Утром я позвонил Саньку, механику из гаража:
— Поможешь «Дедушку» подлатать? Хочу Машу свозить… к озеру. Как раньше.
— Ого, прозрел? — засмеялся он. — Ладно, за пару дней сделаем. Только она ж твой автобус терпеть не может.
— Знаю, — я сжал телефон. — Это мой последний рейс.
***
Неделю мы с Саньком возились с «Икарусом»: заменили ремни, вымыли салон, вкрутили новую пепельницу. Я нашел старые кассеты с Ирининым пением — она любила «Наутилус». Маша ничего не знала.
В субботу утром я разбудил её:
— Поехали за город. На автобусе.
— Ты издеваешься? — она скривилась. — У нас с Катькой кино.
— Ненадолго, — я улыбнулся. — Помнишь Шарташ?
Она вздохнула, но согласилась.
***
Дорога заняла три часа. Я включил кассету — зазвучал Иринин голос: *«Скованные одной цепью…»* Маша замолчала, сжала подлокотник.
— Это мама? — спросила она тихо.
— Ага, — я кивнул. — Она пела всю дорогу.
— Помню, — она отвернулась к окну, но я заметил, как она смахнула слезу.
***
На Шарташе было безлюдно. Мы разложили на берегу бутерброды, я достал потрёпанный альбом. Маша листала его, останавливаясь на фото: она, трё— Пап, я передумала уезжать, — сказала Маша, прижимаясь к моему плечу, а в глазах её светилась та самая детская надежда, которую я боялся потерять навсегда.
