Во сне, как в тумане, мерещился ему дом с резными ставнями где-то под Кострóмой. Жил там мужчина по имени Геннадий Петрович, душой широкий, руками золотыми. Тридцать восемь зим за плечами, а счастья семейного — будто курицу сквозь сито лови. Дважды пытался — и оба раза как сквозь пальцы утекло. Первый брак — штамп в паспорте да слезы. Второй — так, сожительство без печатей.
“Где же мое счастье? — думал он, глядя на закат над покосившимся сараем. — То ли я не там ищу, то ли они не те…”
Гена — добро его, как незапертый сундук. Всё раздавал, всем помогал. Даже старуха Аграфена из пятого дома ворчала:
“Генка, тебя бы в святые записать! Только добро твое — не резиновое, всех не обогреешь!”
Но уж такой у него нрав. Жил с родителями в старом доме, где половину крыши еще дед латал. Сам и сварганит, и трактор починит, и проводку переберет — потому в деревне его, как горячий пирог, хватали. А еще вахты — на Севере, где деньги падали, как снег. Только приедет — тут же очередь: у Федора забор покосился, у Марьины печь дымит.
“Сынок, — ворчала мать, — ну когда же ты отдыхать будешь? Вахта — работа, дома — работа!”
“Людям же надо, мам”, — отмахивался он.
А люди — они хитрые. Знали: Генка денег не возьмет.
В двадцать два года женился на Лидке. Шустрая, глаза бегают. Мать аж плевалась:
“Невеста — как цыганская лошадь! Успела до тебя полдеревни объездить, а ты — раз и под венец!”
“Да ладно, мам, — отнекивался Гена. — Я сам тихий, мне такая и нужна”.
Жили в родительском доме — правда, с отдельным входом. Только Гена на вахту — у Лидки начиналась “ночная жизнь”. Как свет у стариков гаснет — она, как тень, через огород, мимо калитки, к клубу, где гармонист Сашка уже заводил “Коробушку”.
Однажды свекру плохо стало. Зашел проведать — а Лидки нет. В час ночи! Всю деревню оббегал, пока соседка Дарья с тонометром не примчалась.
“Дома была! — врала Лидка наутро. — У твоей матери сидела!”
Но правда вскрылась, когда Гена нежданно с вахты вернулся. Постучал в окно — тишина. Потом шорох, и… мужик в окно кухни — прыг! — и в темноту.
“Кто это?!” — грохнул Гена.
“Да так… никто”, — буркнула Лидка.
Наутро она с вещами — к матери. Развод. Через месяц объявилась:
“Ребенок твой. Рожать?”
“Рожай”, — сказал Гена.
И вот уже девять лет платит алименты. Ваньке — куртки, ботинки. Мать зудит:
“Да не похож он на тебя! Кто его знает, чей!”
“Лида сказала — мой. Значит, мой”.
Потом была Настя. Из соседней деревни, с дочкой. Десять лет жили — без штампа. Родителям нравилась:
“Хозяйка! И корову подоит, и сено подаст!”
А потом — бац: “Мать болеет, поеду”.
Гена — за ней: “Помочь?”
“Нет, не надо”.
Оказалось, “больная” мать — как огурчик, а в доме у Насти — бывший муж крутится. Опять обман.
“Генка, — вздыхала мать, — ну когда ты научишься?”
И вот теперь — Аленка. Соседка. Скромная, пироги печет. Оказалось, с школы его любила — да молчала.
“Эх, — ругался Гена, — сколько лет потеряли!”
А она смеялась:
“Успеем, Ген. Мне всего тридцать два…”
А матери ихние теперь чай вместе пьют — довольные. Будто так и надо.
