Год я медленно исчезала от неизвестной болезни, а вчера увидеть, как невестка посыпает белый порошок в мою сахарницу, было словно вспышка в ночи.
Фарфоровая сахарница с наивным узором полевых цветов стояла на привычном месте, но теперь казалась уродливой кулисой, готовой извергнуть яд.
Вчера я наблюдала, как Василиса, жена моего сына, с ангельской улыбкой высасывала из крошечного пакетика белый порошок, сжимая его между пальцев.
Год. рубежом я превратилась в тень, в лёгкую дымку, в постоянную тошноту, которую врачи объясняли «возрастными изменениями» и «психосоматикой».
Я почти поверила им. Но истинный источник моего угасания стоял на кухонном столе.
— Мамочка, опять ничего не ели? — голос Василисы был вязким, как клей, обволакивал и душил. — Вам же нужны силы. Дима так переживает.
Она поставила передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже блестела в сердце густой массы, исходя из той же сахарницы.
Я наблюдала, как кристаллы тают, чувствуя, как холод ползёт по спине.
— Спасибо, Василиса. Что‑то не хочется, — мой голос прозвучал глухо, но удивительно твёрдо.
— Вот ты опять начинаешь! Мы же договаривались, что будешь слушаться меня ради Димы.
Она села напротив. Идеальный маникюр, сочувственный взгляд больших карих глаз. На мгновение я задумалась — может, всё это лишь болезненное воображение?
Но я чётко помнила её быстрый, украденный жест у стола, когда она думала, что я ещё в кровати. Тогда она не улыбалась.
— Василиса, нам нужно поговорить, — начала я, отодвигая тарелку.
— Конечно, мамочка. Я вся во внимании.
— Думаю, вам с Димой стоит жить раздельно. У вас же есть собственная квартира.
Улыбка не дрогнула, но взгляд стал жёстким, оценочным, как у механика, проверяющего сломанную деталь.
— Как мы оставим вас? В вашем же состоянии? Вы без нас и шага не сделаете. Дима этого никогда не позволит. Он вас слишком сильно любит.
Она произнесла «любит» с нажимом, как будто это непоколебимый козырь. И действительно, это был козырь.
Мой сын, Дмитрий, видел в этой женщине ангела‑охранителя для своей беспомощной матери.
— Я просто хочу покоя, — сказала я искренне.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко перебила она. — Мы вас поставим на ноги. Кстати, Дима нашёл отличного нотариуса. Мы решили оформить дарственную.
Чтобы потом, ну… вы сами понимаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она говорила о моём будущем, о моей смерти, так же легко, как о покупке хлеба. Хищница, почти загнавшая жертву.
— Я подумаю.
Вечером, подождав, пока они с Димой уйдут в кино, я надела перчатки. Высыпала весь содержимое сахарницы в пакет.
В мусорном ведре нашёл тот же крошечный пакетик, из которого Василиса принесла порошок. Он был не пуст.
Внутри осталось немного вещества. Я осторожно пересыпала его в стеклянную баночку от лекарств и спрятала.
Теперь я знала, что борьба будет не за жизнь, а за смерть. И я больше не была слабой. Я стала матерью, охраняющей своего ослеплённого сына.
Моя жизнь превратилась в шпионский триллер. Я — еда только из того, что готовила сама, замкнувшись на кухне.
На все вопросы Василисы я отвечала с улыбкой: «Решила сесть на диету, дочурка. Врач советовал». Таблетки я принимала лишь из тех упаковок, что открывала собственными руками.
Василиса наблюдала. Её маска заботы трескалась по швам. Однажды я увидела, как она заменила мои таблетки от давления на почти такие же.
— Ой, мамочка, я просто хотела вам помочь, разложить по коробочкам, а вы всё перепутали, — щебетала она, когда я схватила её за руку.
Вечером произошёл тяжёлый разговор с сыном.
— Мамочка, что происходит? Василиса говорит, у тебя паранойя. Ты обвиняешь её в том, что она путает твои лекарства. Ты понимаешь, как ей стыдно? Она ночами не спит, ищет для тебя лучших врачей, а ты…
— Дмитрий, она меня обманывает.
— Хватит! — он встал. — Ей было бы гораздо проще сидеть в своей квартире, а не возиться со мной! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь просто принять нашу заботу?
Я смотрела на него и понимала: он не слышит. Он повторяет её слова, её интонации. Любая попытка открыть ему глаза воспринималась бы как старческий маразм.
Апогей настал в день с нотариусом. Они пришли без предупреждения.
— Мамочка, сюрприз! — спела Василиса. — Это Пётр Сергеевич. Мы решили не откладывать дарственную.
Дмитрий стоял рядом, отводя глаза. Ему было стыдно, но он подчинился. Они меня обернули.
Я медленно отложила книгу.
— Какое странное совпадение. Сегодня утром я разговаривала с давним знакомым — Игорем Матвеевичем. Он адвокат. Посоветовал мне, в моём «состоянии», на время всех юридических разговоров включать диктофон. Любые сделки, заключённые под давлением или с уязвимым, легко оспариваются. Я указала на старый кнопочный телефон на столе. Маленький красный огонёк мигал: запись включена.
Лицо Василисы изменилось вмиг. Улыбка сползла, открыв хищную гримасу.
— Зачем? — прошипела она.
— Просто для собственного развития, — ответила я, переводя взгляд на сына. — Дима, я ничего подписывать не буду. Пётр Сергеевич, простите, что отняли ваше время.
Взгляд Василисы вспыхнул ненавистью. Она поняла, что правила игры изменились.
После того случая она затаилась. Но я чувствовала — это лишь затишье. Она ударит в самое уязвимое место. И ждать пришлось недолго. Вернувшись из поликлиники, уставшая и раздражённая, я нашла приоткрытую дверь в свою комнату. Оттуда доносился знакомый шёпот — шелест рваной бумаги.
Василиса сидела на полу и рвала мои письма, фотографии, детские рисунки Дим — всё, что составляло мою жизнь. Она не убирала, а стирала моё существование.
— Зачем вам этот хлам? — кинула она, не обернувшись. — Всё равно скоро не понадобится.
В тот момент во мне что‑то умерло. И одновременно родилось — холодное, твёрдое, как лезвие. «Хватит».
Я молча пошла на кухню. Руки не дрожали. Достала баночку, насыпала порошок в чашку, залила обе горячей водой. Когда вернулась, Василиса настороженно взглянула.
— Я принесла чай. Вижу, вы устали.
— Боишься? — улыбнулась я. — И правильно.
Я набрала номер. Но не сына. Адвоката.
— Игорю Матвеевичу, я готова. Делать, как вы советовали.
Потом позвонила Диме.
— Сынок, приезжай немедленно! Василиса заперлась в меня, кричит, что больше не может жить, что‑то выпила!
Мой голос звучал пронзительно. Она схватилась.
— Что ты выдумываешь, стара ведьма?!
— Она упала в обморок! Чашка разбита! — закричала я, бросая на пол чашку с чаем.
Василиса замерла, глядя на лужу. Она всё поняла. Но было уже поздно. Я села в кресло и ждала.
Дмитрий влетел в комнату бледный, как стена. Его глаза метались от меня к Василисе, к осколкам, к порванным фото.
— Мамочка?.. Что случилось?..
— Она хотела меня отравить! — сразу закричала Василиса. — Она безумна! Хотела меня убить!
— Это правда, мамочка? — голос сына дрожал.
Я молча подошла к нему.
— Смотри, сынок. Не на меня. На пол. Вот твой первый букварь. Вот письмо от отца из больницы. Она уничтожала не меня. Она уничтожала тебя.
Дмитрий наклонился, поднял обрывок. Его лицо окаменело.
— Василиса, зачем?
— Это же хлам! Я хотела помочь! — кричала она.
— А это тоже помощь? — я протянула ему баночку с порошком. — Год, Дима. Целый год она кормила меня этим.
Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей. Как отказывала тебя везти меня на обследование в другой город. Вспомни!
Он молча смотрел на баночку, затем — на жену. Обида, отвращение и шок меняли понимание.
— Это… правда? — прошептал он.
Василиса молчала. Она проиграла.
В дверь постучали. Не полиция. Игорь Матвеевич с двумя крепкими мужчинами. За ними — следователи, которых он позвал заранее.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представился он. — Прошу зафиксировать попытку отравления и возможное мошенничество. Есть основания полагать, что гражданка Василиса систематически вредила здоровью моей подзащитной с целью завладения имуществом. Прошу изъять баночку и образцы с пола.
Василиса упала на пол. Не от жалости. От крушения.
Мы с Димой остались вдвоём. Он опустился на колени, собирая кусочки. Его плечи дрожали.
Я не успокаивала. Просто села рядом и помогала. Мы оба заплатили слишком высокую цену за прозрение. Но лишь так иногда можно вырваться из сладкой, смертельной мельницы.
Прошло три года. Иногда кажется, что эта ужасная история случилась не со мной, а с кем‑то другим. Я смотрю в зеркало и вижу не измождённую тень, а сильную женщину с ясным взглядом.
Здоровье вернулось постепенно. И с ним — покой. Духовный. Самый ценный.
Василиса получила реальный срок за попытку убийства из корыстных мотивов.
Дмитрий долго ходил, словно несёт тяжёлый груз измены. Мы часто говорили, иногда со слезами. Он просил прощения, что не видел, не слышал, не верил. Но я не‑держала зла. Он был жертвой, как и я — лишь его ударили не ядом, а в самое сердце.
Этот шрам остался у него навсегда, но он сделал его старше, мудрее, внимательнее. Год тому назад он привёл меня к Кате. Тихой, искренней девушке с теплыми глазами.
Я смотрела на неё с тревогой, подсознательно ищя фальшь. Но её не было. Катя не пыталась понравиться, не притворялась. Она просто была. Принесла любимые книги, молча села рядом, и мы смотрели в окно — это молчание было тёплым.
Сегодня воскресенье. Квартира пахнет печёными яблоками и корицей — Катя печёт шарлотку по моему рецепту.
— Анна Викторовна, смотрите, пирог поднялся? — слышу её голос.
Вхожу на кухню — она с Дмитрием стоят у духовки. Он обнимает её за плечи, они смотрят на пирог, как на чудо. Их счастье не вычурно. Оно — настоящее, наполненное доверием.
— Поднялся, доченька, как гром, — улыбаюсь. — Главное — не открывать духовку заранее.
— Я помню. Вы говорили, он прихотливый.
Она помнит. Она слышит. Для неё мой опыт — не мусор, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дмитрий ставит на стол новую сахарницу — простую, белую. Я спокойно кладу ложку сахара в чашку. Страх исчез. Остаётся лишь понимание, на что способны люди. Но вместе с ним пришло и иное — знание, как выглядит настоящее тепло.
— Мамочка, мы тут подумали, — говорит Дмитрий, держась за руку Кати. — Может, на выходные съездим на дачу? Все вместе.
Я смотрю на сына, который научился видеть глубже. На его жену, принесшую свет. И понимаю — нас не сломали. Нас очистили.
И это тихое, подлинное счастье — самая большая награда.
