Я вышвырнул потрёпанный рюкзак мальчишки на кафельный пол и уставился на него пустым взглядом.
Уходи, сказал я. Ты мне не сын. Марина умерла. Я тебе ничего не должен. Исчезни.
Он не заплакал. Не стал спорить. Просто опустил голову, поднял рваную сумку, развернулся и вышел. Без единого слова.
Десять лет спустя, когда правда наконец настигла меня, я отдал бы всё, чтобы вернуть время назад.
Меня зовут Дмитрий. Мне было тридцать шесть, когда моя жена Марина умерла от внезапного инсульта. Она оставила мне нашу маленькую квартиру и двенадцатилетнего мальчишку по имени Артём.
Артём был «не мой». Так я себе твердил. Ребёнок от какого-то её прошлого романа, о котором она никогда не рассказывала. Когда я женился на Марине в двадцать шесть, мне казалось, что поступаю благородно. Меня восхищала её сила. Она пережила разрыв, одна выносила беременность и растила ребёнка без помощи. Я тогда громко сказал: «Я принимаю её и её сына». Произнёс вслух. Но не сердцем.
Любовь, которая лишь долг, не живёт долго. Она истончается. Холодеет. Становится маской, которую носишь, пока не порвётся верёвка.
Я кормил Артёма. Платил за школьную форму. Ходил на собрания, если Марина просила. Делал всё, что положено отцу. Но делал это, как клерк, ставящий галочки. В тишине я признавался себе: он груз, который я несу ради Марины.
Когда она умерла, верёвка порвалась. Последняя нить, связывавшая меня с мальчишкой, исчезла. Он оставался вежливым, тихим, будто старался не занимать места. Даже в одной комнате держался на расстоянии. Может, уже тогда знал, что я его так и не пустил в свою жизнь.
Через месяц после похорон я произнёс худшие слова в своей жизни.
Убирайся. Выживешь или нет не моя забота.
Я ждал слёз. Мольбы. Но он не дал мне ни того, ни другого. Ушёл, не оглянувшись. А я не почувствовал ничего. Ни вины, ни жалости. Только холодную пустоту там, где должно быть сердце.
Я продал квартиру. Переехал. Работа пошла в гору. Бизнес процветал. Встретил новую женщину. Без детей, без прошлого, без лишних сложностей. Построил жизнь из ровных линий: деньги, ужины, сон, повтор. Иногда ночью мелькала лёгкая, как мотылёк у окна, мысль: «Где теперь Артём? Жив ли?» Но я не открывал окно, чтобы впустить её. Со временем даже это слабое любопытство угасло.
Куда девается двенадцатилетний мальчик без родителей? Я не знал. Убеждал себя, что мне всё равно. В самые чёрные моменты даже думал: «Если его больше нет может, так и лучше. Хотя бы обузы не осталось». Теперь эти слова заставляют меня содрогнуться. Тогда же они казались мне честными. А были просто жестокими.
Прошло десять лет.
В один четверг зазвонил телефон. Незнакомый номер.
Дмитрий Сергеевич? спросил голос. Не могли бы вы посетить открытие галереи «ВТМ» на Тверской в эту субботу? Здесь есть человек, который очень надеется вас увидеть.
Я уже хотел положить трубку. Я не разбираюсь в искусстве. Не хожу по галереям. Но прежде чем я успел отключиться, голос добавил:
Разве вам не интересно, что стало с Артёмом?
Это имя ударило в то место, которое я считал окаменевшим. Я не слышал его вслух десять лет. Рука замерла над экраном. Я сглотнул.
Приду, ответил я.
Галерея
Просторное белое помещение с ровными стенами и блестящим полом. Люди двигались медленно, перешёптывались, выглядели серьёзными. На стенах картины, развешанные в идеальном порядке. Многие масло, густые мазки, глубокие цвета, какая-то отстранённость, отталкивающая меня. Я читал таблички. Снова и снова видел одни и те же три буквы: ВТМ.
Инициалы жгли. Не знаю почему.
Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич.
Я обернулся. Передо мной стоял высокий, худощавый молодой человек в простой одежде. Его тёмные глаза были спокойны. Он смотрел на меня, как смотрят на прилив пытаясь понять, идёт он или уходит.
Это был Артём.
Не тот маленький мальчик, которого я выгнал в ночь. Передо мной стоял собранный, сдержанный, тихий в своих движениях человек. В нём была какая-то уверенная тяжесть, словно дерево, научившееся стоять сквозь бури.
Ты начал я. Как?
Он мягко прервал. Его голос был низким и чистым, как лёгкий звон стекла.
Я хотел, чтобы вы увидели, что оставила после себя моя мать. И от чего вы отвернулись.
Он подвёл меня к большому холсту, закрытому красной тканью.
Это картина называется «Мать», сказал он. Я никому её не показывал. Сегодня хочу, чтобы вы её увидели.
Я откинул ткань.
Марина смотрела на меня с больничной койки. Бледная кожа. Тонкие морщинки у губ. Глаза, в которых ещё теплилась капля мужества. В руке фотография: мы втроём с нашей единственной совместной поездки, неуклюжие, но почти улыбающиеся, с солнечными бликами на лицах. Ноги подкосились. Я ухватился за раму, чтобы не упасть.
Артём не повысил голоса.
Перед смертью она вела дневник, сказал он. Я всегда знал, что вы меня не любите. Но надеялся, что однажды попробуете. Как ребёнок надеется на дождь в засуху.
Он сделал паузу. Следующие слова разорвали воздух между нами.
Я не чужой сын.
Дышать стало невозможно. В зале воцарилась гробовая тишина.
Да, продолжил он. Я ваш сын. Она уже была беременна, когда встретила вас. Сказала, что ребёнок от другого, чтобы проверить ваше сердце. Потом не знала, как признаться, не потеряв вас. Я нашёл её дневник на чердаке, завёрнутый в старый платок.
Стены галереи поплыли. Пол накренился. То, что я сделал, оказалось не просто уродливым оно изменило форму. Я не выгнал ребёнка, которого считал обузой. Я вышвырнул собственного сына.
Артём стоял передо мной. Не злорадствовал. Не обвинял. Ничего не требовал. Просто сказал правду и позволил ей быть тяжёлой сама по себе
