Всю жизнь мы с мужем отказывали себе во всем, чтобы у наших детей было больше. А теперь, в старости, мы оказались в полном одиночестве.
Мы прожили жизнь ради них. Не ради себя, не ради успеха только ради нашей любимой троицы, которую обожали, баловали и ради которой жертвовали всем. Кто бы мог подумать, что в конце пути, когда здоровье ушло, а силы иссякли, вместо благодарности и заботы в наших душах останутся лишь тишина и боль?
Мы с Николаем знали друг друга с детства выросли на одной улице, сидели за одной партой. Когда мне исполнилось восемнадцать, мы поженились. Свадьба была скромной, денег в обрез. Через пару месяцев я узнала, что беременна. Коля бросил институт и устроился на две работы лишь бы на столе всегда было что поесть.
Жили мы бедно. Иногда неделями питались одной печеной картошкой, но не жаловались. Мы знали, зачем это делали. Мечтали, чтобы наши дети никогда не узнали нужды, через которую прошли мы. Когда дела немного наладились, я снова забеременела. Было страшно, но мы не сдались конечно же, воспитали и этого ребенка. Своих детей не бросают.
Тогда нам было не на кого опереться. Никого из родни, кому можно было доверить детей. Моя мать умерла рано, а мать Коли жила далеко, слишком погруженная в свою жизнь. Я разрывалась между кухней и детской, пока Николай пахал до изнеможения, возвращаясь домой с усталыми глазами и огрубевшими от холода руками.
К тридцати годам я родила третьего. Тяжело? Еще бы. Но мы не ждали, что жизнь будет легкой. Нам не было дано плыть по течению. Мы просто шли вперед. Между кредитами и бессонными ночами каким-то чудом купили квартиры двум старшим. А наша младшая, Анечка, мечтала стать врачом так что мы копили каждую копейку и отправили ее учиться за границу. Оформили еще один кредит и сказали себе: «Справимся».
Годы пролетели, как в ускоренной съемке. Дети выросли и разлетелись. У каждого своя жизнь. А потом пришла старость не постепенно, а как товарняк на полном ходу, с диагнозом Коли. Он слабел, таял у меня на глазах. Я ухаживала за ним одна. Ни звонков, ни визитов.
Когда я позвонила старшей дочери Тане, умоляя приехать, она сухо ответила: «У меня свои дети, своя жизнь. Я не могу все бросить». Вскоре подруга рассказала, что видела ее в баре с друзьями.
Сын Денис «горел на работе» хотя в тот же день выложил в соцсети фото с турецкого пляжа. А Анечка та, ради которой мы продали полдома, обладательница престижного диплома просто написала: «Прости, не могу пропустить экзамены». И всё.
Ночи были самыми тяжелыми. Я сидела у кровати Коли, кормила его супом с ложки, измеряла температуру, держала за руку, когда боль искажала его лицо. Я не ждала чуда просто хотела, чтобы он знал: он еще кому-то нужен. Потому что он был важен для меня.
И тогда я поняла: мы были совершенно одни. Ни поддержки, ни тепла, даже малейшего интереса. Мы отдавали им все ели меньше, чтобы они питались лучше, носили старье, чтобы они одевались модно, никогда не отдыхали, чтобы они могли летать на море.
А теперь? Теперь мы стали обузой. И самое страшное даже не предательство. А осознание, что нас просто стерли из жизни. Когда-то мы были полезны. Теперь мы просто помеха. Они молоды, полны сил, у них впереди будущее. А мы? Мы реликты прошлого, о котором никто не хочет вспоминать.
Иногда я слышала смех соседей в подъезде к ним приходили внуки. Иногда видела свою старую подругу Людмилу с дочкой под руку
Сердце бешено колотилось каждый раз, когда я слышала шаги на лестнице, надеясь, что это кто-то из моих детей. Но нет. Лишь курьеры или медсестры заходили к соседям.
Николай тихо ушел одним промозглым ноябрьским утром. Он сжал мою руку и прошептал: «Ты была прекрасной, Люсенька». А потом его не стало. Никого не было рядом, чтобы попрощаться. Ни цветов, ни срочных рейсов. Только я и медсестра хосписа, которая плакала больше, чем все мои дети вместе взятые.
Я два дня не ела. Даже вскипятить чайник не могла. Тишина была невыносимой густая, тяжелая, как мокрое одеяло, наброшенное на плечи. Его сторона кровати оставалась нетронутой, хотя я не спала там месяцами.
Самое страшное? Я даже не чувствовала злости. Только тупую, ноющую пустоту. Смотрела на обрамленные школьные фотографии на полке и думала: «Где мы ошиблись?»
Через пару недель я сделала то, чего никогда не делала раньше оставила входную дверь открытой. Не потому что забыла или надеялась, что кто-то придет. А потому что мне уже было все равно. Если бы кто-то захотел украсть треснутые кружки или мою корзинку для вязания пожалуйста.
Но это была не кража. Это стало новым началом.
Было около четырех дня я помню, потому что по телевизору шло дурацкое ток-шоу, которое я всегда ненавидела. Я складывала полотенце, когда услышала легкий стук и голос: «Добрый день?»
Я обернулась и увидела в дверях девушку. Лет двадцати, с темными кудряшками и в слишком большом свитере. Она колебалась, будто зашла не в ту квартиру. «Извините, кажется, я ошиблась дверью», пробормотала она. Я могла бы захлопнуть дверь. Но не стала. «Не страшно, сказала я. Хочешь чаю?» Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом кивнула. «Да, спасибо. Будет здорово».
Ее звали Катя. Она только переехала в соседнюю квартиру после ссоры с отчимом. Мы сидели за столом, пили остывший чай и болтали обо всем и ни о чем. Она рассказала о ночных сменах в супермаркете. Как иногда чувствует себя невидимкой. «Знакомо», сказала я.
С тех пор Катя стала заходить часто. Иногда приносила кусочек торта, который, по ее словам, был «вряд ли съедобным», иногда потрепанный пазл, найденный у мусорных контейнеров. Я ждала звука ее шагов. Она не считала меня обузой. Расспрашивала о Коле. Смеялась над моими историями. Однажды даже починила капающий кран без моей просьбы.
А потом, в мой день рождения тот, который мои дети забыли она принесла маленький торт с надписью «С днем рождения, Люся!», нарисованной сахаром. Я расплакалась. Не из-за торта. А потому что она пом
