Всю жизнь мы с мужем отказывали себе во всем, чтобы наши дети жили лучше. А под старость остались в полном одиночестве.
Мы прожили жизнь ради них, а не ради себя, не ради успеха только ради них, нашей любимой троицы, которую баловали, лелеяли и ради которой жертвовали всем. Кто бы мог подумать, что в конце пути, когда здоровье угаснет, а силы иссякнут, вместо благодарности и заботы в наших сердцах останется лишь тишина да боль?
Мы с Иваном знали друг друга с детства выросли на одной улице, сидели за одной партой. Когда мне исполнилось восемнадцать, сыграли свадьбу. Скромно, денег едва хватило. Через несколько месяцев я узнала, что беременна. Иван бросил институт и устроился на две работы лишь бы на столе всегда был хлеб.
Жили впроголодь. Порой целыми днями ели печеную картошку, но не жаловались. Мы знали, ради чего терпим. Мечтали, чтобы наши дети никогда не узнали той нужды, через которую прошли сами. А когда дела немного наладились, я снова забеременела. Было страшно, но мы не сдались конечно же, воспитали и этого ребенка. Своих не бросают.
Тогда у нас не было никакой помощи. Не с кем оставить детей, не на кого опереться. Моя мать умерла молодой, а мать Ивана жила далеко, слишком занятая своей жизнью. Я разрывалась между кухней и детской, пока Иван работал до изнеможения, возвращаясь домой с усталыми глазами и обветренными от холода руками.
К тридцати годам я родила третьего. Тяжело? Конечно. Но мы не ждали, что жизнь будет легкой. Нам не дано плыть по течению. Мы просто шли вперед. Между кредитами и изнурительной работой каким-то чудом купили квартиры двум старшим. Сколько бессонных ночей это стоило одному Богу известно. Наша младшая, Катя, мечтала стать врачом, поэтому мы копили каждую копейку и отправили ее учиться за границу. Взяли еще один кредит и сказали себе: «Справимся».
Годы пролетели, как кадры старой киноленты. Дети выросли и разлетелись. Каждого затянула своя жизнь. А потом пришла старость не тихо, а как товарный поезд, с диагнозом Ивана. Он слабел, угасал на моих глазах. Я ухаживала за ним одна. Ни звонков, ни визитов.
Когда я позвонила старшей дочери, Марине, умоляя приехать, она сухо ответила: «У меня свои дети, своя жизнь. Не могу все бросить». Вскоре подруга рассказала, что видела ее в баре с друзьями.
Сын, Алексей, «горел на работе» хотя в тот же день выложил в соцсети фото с турецкого пляжа. А младшая, Катя, ради которой мы продали полдома, обладательница престижного европейского диплома, просто написала: «Прости, не могу пропустить экзамены». И точка.
Ночи были самыми страшными. Я сидела у постели Ивана, кормила его супом с ложки, измеряла температуру, сжимала его руку, когда боль искажала лицо. Я не ждала чуда просто хотела, чтобы он знал: он еще кому-то нужен. Потому что для меня он значил все.
И тогда я поняла: мы были совсем одни. Ни поддержки, ни тепла, ни малейшего участия. Мы отдали им все ели меньше, чтобы они были сыты, носили старье, чтобы они одевались модно, не видели отпусков, чтобы они летали на море.
А теперь? Теперь мы обуза. И самое страшное даже не предательство. А осознание, что нас стерли из их жизни. Когда-то мы были полезны. Теперь мы просто мешаем. Они молоды, полны сил, у них впереди будущее. А мы? Мы реликвии прошлого, о котором никто не хочет помнить.
Порой я слышала смех соседей в подъезде к ним приходили внуки. Иногда видела старую подругу, Нину, с дочкой под руку
Сердце бешено колотилось каждый раз, когда за стеной раздавались шаги вдруг это кто-то из моих? Но нет. Лишь курьеры или медсестра к соседям.
Иван тихо ушел одним ноябрьским утром. Он сжал мою руку и прошептал: «Ты была прекрасной, Люба». А потом его не стало. Никого рядом, чтобы проститься. Ни цветов, ни срочных рейсов. Только я и медсестра из хосписа, которая плакала больше, чем все мои дети вместе взятые.
Два дня я не ела. Не могла даже вскипятить воду для чая. Тишина давила густая, тяжелая, как мокрое одеяло. Его сторона кровати осталась нетронутой, хотя я месяцами не спала там.
Самое ужасное? Я даже не злилась. Только пустота, тупая и ноющая. Смотрела на школьные фотографии в рамках на полке и думала: «Где мы ошиблись?»
Через несколько недель я сделала то, чего не делала никогда, оставила дверь открытой. Не потому что забыла или надеялась, что кто-то придет. А потому что мне уже было все равно. Если бы вор решил унести треснувшие чашки или мою корзинку для вязания пусть берет.
Но пришел не вор. Пришло что-то другое.
Было около четырех помню, потому что по телевизору шло дурацкое ток-шоу, которое я всегда ненавидела. Я складывала полотенце, когда услышала легкий стук и робкое: «Можно?»
Обернулась на пороге стояла девушка. Лет двадцати, с темными кудрями и в слишком большом свитере. Казалось, она смутилась, будто ошиблась дверью. «Извините, кажется, я не туда», пробормотала она. Я могла захлопнуть дверь. Но не сделала этого. «Ничего страшного, сказала я. Чай хочешь?» Она посмотрела на меня, будто я спятила, потом кивнула. «Да, спасибо».
Ее звали Аней. Она только переехала в соседнюю квартиру после ссоры с отчимом. Мы сидели за столом, пили остывший чай и болтали ни о чем. Она рассказала о ночной смене в супермаркете, о том, что чувствует себя невидимкой. «Знакомо», сказала я.
С тех пор Аня стала заходить часто. Иногда приносила кусочек пирога, который, по ее словам, «вряд ли съедобен», иногда потрепанный пазл, найденный у мусорного бака. Я ждала звука ее шагов. Она не считала меня обузой. Расспрашивала об Иване. Смеялась над моими историями. Однажды даже починила капающий кран без просьбы.
А потом, в мой день рождения тот, что забыли мои дети, она принесла крошечный торт с надписью «Люба, с днем рождения!», выведенной сахарной глазурью. Я расплакалась. Не из-за торта. А потому что она помнила.
В ту же ночь пришло сообщение от Кати. «Прости, что не позво
