Всю жизнь мы с мужем отказывали себе во всем, чтобы у наших детей было больше. А теперь, на старости лет, оказались совсем одни
Кажется, будто вся наша жизнь была посвящена им. Не себе, не успеху только им, нашей любимой троице, которую мы обожали, баловали и ради которой жертвовали всем. Кто бы мог подумать, что в конце пути, когда здоровье уходит, а силы иссякают, вместо благодарности и заботы в душе останется лишь тишина и боль?
Мы с Антоном знали друг друга с детства выросли на одной улице, сидели за одной школьной партой. В восемнадцать я вышла за него замуж. Свадьба была скромной, денег хватило только на самое необходимое. Через несколько месяцев я узнала, что жду ребенка. Антон бросил институт и устроился на две работы просто чтобы у нас всегда был хлеб на столе.
Жили мы бедно. Иногда целыми днями ели только печеную картошку, но не жаловались. Мы знали, ради чего это терпим. Мечтали, чтобы наши дети никогда не узнали нужды, через которую прошли мы. Когда дела немного покрасились, я снова забеременела. Было страшно, но мы не сдались конечно, вырастили и этого ребенка. Своих детей не бросают.
В те годы у нас не было никакой помощи. Не с кем оставить детей, не на кого опереться. Моя мать умерла рано, а Антонина мама жила далеко, слишком погруженная в свою жизнь. Я разрывалась между кухней и спальней, пока Антон работал до изнеможения, возвращаясь домой с усталыми глазами и обветренными руками.
В тридцать лет я родила третьего. Тяжело? Конечно. Но мы не ждали, что жизнь будет легкой. Нам не довелось плыть по течению. Мы просто шли дальше. Между кредитами и бесконечной усталостью каким-то чудом купили квартиры двум старшим. Сколько бессонных ночей это нам стоило одному Богу известно. Наша младшая, Настя, мечтала стать врачом, и мы копили каждую копейку, чтобы отправить ее учиться за границу. Взяли еще один кредит и сказали себе: «Справимся».
Годы пролетели, как кадры старой кинопленки. Дети выросли и улетели. Каждый жил своей жизнью. Потом пришла старость не медленно, а как грузовой поезд, с диагнозом Антона. Он слабел, угасал у меня на глазах. Я ухаживала за ним одна. Ни звонков, ни визитов.
Когда я позвонила старшей дочери Светлане, умоляя приехать, она коротко ответила: «У меня свои дети, своя жизнь. Я не могу все бросить». Вскоре подруга рассказала, что видела ее в кафе с друзьями.
Сын Артем всегда был «слишком занят», хотя в тот же день выкладывал в соцсети фото с отдыха в Сочи. А младшая, Настя, ради которой мы продали половину вещей, та самая, с престижным дипломом, просто написала: «Извини, у меня сессия». И всё.
Ночи были самыми тяжелыми. Я сидела у Антоновой кровати, кормила его супом, измеряла температуру, сжимала его руку, когда боль искажала лицо. Я не ждала чуда просто хотела, чтобы он знал: он еще кому-то нужен. Потому что для меня он был важен.
Именно тогда я поняла: мы были совершенно одни. Ни поддержки, ни тепла, даже простого интереса. Мы отдавали им все ели меньше, чтобы они питались лучше, носили поношенную одежду, чтобы они могли одеваться модно, не ездили отдыхать, чтобы они летали на море.
А теперь? Теперь мы стали обузой. И самое страшное это даже не предательство. Это осознание, что нас просто стерли из жизни. Когда-то мы были полезны. Теперь мы лишь помеха. Они молоды, полны сил, у них впереди светлое будущее. А мы? Мы реликвии прошлого, о которых никто не хочет вспоминать.
Иногда я слышала смех соседей в подъезде к ним приходили внуки. Иногда видела старую подругу Галину, идущую под руку с дочерью
Сердце бешено колотилось, когда я слышала шаги на лестнице, надеясь, что это кто-то из моих детей. Но нет. Просто курьер или медсестра заходили к соседям.
Антон тихо умер хмурым ноябрьским утром. Он сжал мою руку и прошептал: «Ты была прекрасной, Таня». А потом его не стало. Никого не было рядом, чтобы попрощаться. Ни цветов, ни срочных перелетов. Только я и медсестра хосписа, которая плакала больше, чем все мои дети вместе взятые.
Я не ела два дня. Не могла даже вскипятить чайник. Тишина была невыносимой густая, тяжелая, как мокрое одеяло, наброшенное на плечи. Его сторона кровати осталась нетронутой, хотя я месяцами там не спала.
Самое страшное? Я даже не чувствовала злости. Только глухую, ноющую пустоту. Смотрела на школьные фотографии в рамках на полке и думала: «Где мы ошиблись?»
Через несколько недель я сделала то, чего раньше никогда не делала оставила дверь открытой. Не потому что забыла или надеялась, что кто-то придет. А потому что мне уже было все равно. Если бы кто-то захотел украсть треснутые чашки или мою корзинку для вязания пожалуйста.
Но это была не кража. Это стало новым началом.
Было около четырех дня я запомнила время, потому что по телевизору шло дурацкое ток-шоу, которое я всегда ненавидела. Я складывала полотенце, когда услышала легкий стук, а затем голос: «Добрый день?»
Я обернулась и увидела в дверях девушку. Лет двадцати, с темными кудрями и в слишком большом свитере. Она казалась растерянной, будто перепутала квартиру. «Извините, кажется, я не туда», пробормотала она. Я могла бы закрыть дверь и вернуться к своим делам. Но не сделала этого. «Ничего страшного», сказала я. «Хотите чаю?» Она посмотрела на меня, будто я сошла с ума, потом кивнула. «Да, спасибо. Будет здорово».
Ее звали Катя. Она только переехала в соседнюю квартиру после ссоры с отчимом. Мы сидели за столом, пили остывший чай и болтали ни о чем. Она рассказала мне о ночной смене в супермаркете. О том, как иногда чувствует себя невидимкой. «Знакомо», ответила я.
С тех пор Катя часто заходила ко мне. Иногда приносила кусок бананового пирога, который, по ее словам, был «едва ли съедобен», иногда потрепанный пазл, найденный у мусорных баков. Я ждала звука ее шагов. Она не считала меня обузой. Расспрашивала об Антоне. Смеялась над моими историями. Однажды даже починила протекающий кран без моей просьбы.
А потом, в мой день рождения тот, который мои дети
