Всю жизнь мы с мужем отказывали себе во всем, чтобы у наших детей было больше. А теперь, в старости, мы оказались совсем одни.
Мы прожили жизнь ради детей. Не ради себя, не ради успеха только ради них, нашей любимой троицы, которую мы обожали, баловали и ради которой пожертвовали всем. Кто бы мог подумать, что в конце пути, когда здоровье угаснет, а силы иссякнут, вместо благодарности и заботы в наших душах останется только тишина и боль?
Мы с Ваней знали друг друга с детства выросли на одной улице, сидели за одной партой. Когда мне исполнилось восемнадцать, мы поженились. Свадьба была скромной, денег в обрез. Через несколько месяцев я узнала, что беременна. Ваня бросил институт и устроился на две работы лишь бы было что на стол положить.
Жили мы бедно. Порой целыми днями ели только печеную картошку, но не жаловались. Мы знали, зачем это делаем. Мечтали, чтобы наши дети никогда не узнали той нужды, через которую прошли мы. А когда дела немного наладились, я снова забеременела. Было страшно, но мы не отступили конечно, мы воспитали и этого ребенка. Своих детей не бросают.
Тогда у нас не было никакой помощи. Не на кого было оставить детей, не на кого положиться. Моя мать умерла рано, а Ванина мать жила далеко, слишком погруженная в свою жизнь. Я разрывалась между кухней и спальней, пока Ваня работал до изнеможения, возвращаясь домой с уставшими глазами и обветренными от холода руками.
В тридцать лет я родила нашу третью. Тяжело? Еще бы. Но мы не ждали, что жизнь будет легкой. Нам не суждено было плыть по течению. Мы просто шли дальше. Между кредитами и усталостью нам чудом удалось купить квартиры двум старшим. Сколько бессонных ночей это стоило одному Богу известно. Наша младшая, Наденька, мечтала стать врачом, поэтому мы копили каждую копейку и отправили ее учиться за границу. Взяли еще один кредит и сказали себе: «Мы справимся».
Годы пролетели, как в ускоренной съемке. Дети выросли и разлетелись. У каждого своя жизнь. А потом пришла старость не медленно, а как товарный поезд, с Ваниным диагнозом. Он слабел, угасал на моих глазах. Я ухаживала за ним одна. Ни звонков, ни визитов.
Когда я позвонила старшей дочери, Людмиле, умоляя приехать, она сухо ответила: «У меня свои дети, своя жизнь. Я не могу все бросить». Вскоре подруга рассказала, что видела ее в баре с друзьями.
Наш сын, Артем, «горел на работе», хотя в тот же день выложил в Instagram фото с турецкого пляжа. А Наденька та, ради которой мы продали полдома, обладательница престижного европейского диплома, просто написала: «Прости, не могу пропустить экзамены». И все.
Ночи были самыми тяжелыми. Я сидела у Ваниной кровати, кормила его супом с ложки, измеряла температуру, держала за руку, когда боль искажала его лицо. Я не ждала чуда просто хотела, чтобы он знал: он кому-то нужен. Потому что для меня он был важен.
Именно тогда я поняла: мы были совсем одни. Ни поддержки, ни тепла, даже малейшего интереса. Мы отдавали им все ели меньше, чтобы они могли питаться лучше, носили старую одежду, чтобы они одевались модно, не ездили в отпуск, чтобы они могли летать на море.
А теперь? Теперь мы обуза. И самое страшное это даже не предательство. Это осознание, что нас стерли из их жизни. Когда-то мы были полезны. Теперь просто помеха. Они молоды, полны сил, у них будущее. А мы? Мы реликвии прошлого, о котором никто не хочет помнить.
Иногда я слышала смех соседей в подъезде внуки приезжали в гости. Иногда видела свою старую подругу Марфу с дочерью под руку
Сердце бешено колотилось каждый раз, когда я слышала шаги на лестнице, надеясь, что это кто-то из моих детей. Но нет. Просто курьер или медсестра заходят к соседям.
Ваня тихо умер одним ноябрьским утром. Он сжал мою руку и прошептал: «Ты была прекрасна, Нина». А потом его не стало. Никого не было рядом, чтобы попрощаться. Ни цветов, ни срочных рейсов. Только я и хосписная медсестра, которая плакала больше, чем все мои дети вместе взятые.
Я не ела два дня. Не могла даже вскипятить чайник. Тишина была невыносимой густой, тяжелой, как мокрое одеяло. Его сторона кровати оставалась нетронутой, хотя я месяцами там не спала.
Самое ужасное? Я даже не злилась. Только пустота, тупая и ноющая. Смотрела на школьные фото в рамках на полке и думала: «Где мы ошиблись?»
Через несколько недель я сделала то, чего раньше никогда не делала оставила дверь открытой. Не потому что забыла или надеялась, что кто-то придет. А потому что мне было все равно. Если бы кто-то захотел украсть треснутые чашки или мою корзинку для вязания пожалуйста.
Но это была не кража. Это стало новым началом.
Было около четырех дня я запомнила время, потому что по телевизору шло дурацкое ток-шоу, которое я всегда ненавидела. Я складывала полотенце, когда услышала легкий стук, а затем голос: «Добрый день?»
Я обернулась и увидела в дверях девушку. Лет двадцати, с темными кудряшками и в свитере на два размера больше. Она колебалась, будто перепутала квартиру. «Извините, кажется, я ошиблась дверью», пробормотала она. Я могла бы захлопнуть дверь. Но не стала. «Ничего страшного, сказала я. Чай хочешь?» Она посмотрела на меня, будто я спятила, потом кивнула. «Да, спасибо. Было бы здорово».
Ее звали Яна. Она только-только переехала в соседнюю квартиру после ссоры с отчимом. Мы сидели за столом, пили остывший чай и болтали обо всем на свете. Она рассказала про ночную смену в супермаркете. Как иногда чувствует себя невидимкой. «Знакомо», сказала я.
С тех пор Яна часто заходила ко мне. Иногда приносила кусок бананового пирога, который, по ее словам, был «вряд ли съедобным», иногда потрепанный пазл, найденный у мусорного бака. Я ждала звука ее шагов. Она не считала меня обузой. Расспрашивала про Ваню. Смеялась над моими историями. Однажды даже починила протекающий кран без моей просьбы.
А потом, в мой день рождения тот, который мои дети забыли, она принесла маленький торт с надписью «С днем рождения, Нина!», нарисованной сахаром. Я расплакалась.
