Опять ты тут, нервы мне трепать? Гляньте на него, барин нашёлся! Ему, видите ли, по пятьдесят граммов отрезать изволь! гремела продавщица.
Мальчишка поднял вверх рыжего, как солнышко, котёнка. Тот, увидев перед собой грозное лицо, даже не испугался. Вырвавшись из рук, прыгнул на прилавок, пробежал по нему и прижался к грязновато-белому халату тёти Клавы, потеревшись о неё своей маленькой рыжей головой.
А тётя Клава была… Ну, знаете, бывают женщины монументальной комплекции. Будто из гранита вырублены. А лицо…
В лицо тёти Клавы никто никогда не смотрел. Не решались. Потому что выражало оно всегда одно и то же:
Угрозу, презрение, агрессию. И обиду на весь белый свет. Казалось, вот-вот она поднимет голову и рявкнет в небо:
Господи! Ну за что мне терпеть вот этих?!
Клава была продавщицей. Не просто по профессии по призванию. Она обслуживала покупателей, упёршись двумя пудами кулаков в то место, где теоретически должна была быть талия. И сверлила наглеца таким взглядом, что даже самые бойкие мужики стушевывались, отводили глаза и пискляво, будто извиняясь, просили колбаски. Она милостиво отрезала.
А те, кто осмеливался поднять голос, наблюдали следующее…
Тётя Клава снимала кулаки с «талии», клала их на прилавок. Лицо её становилось цвета свёклы, глаза превращались в два дула. Из горла вырывался рёв, сравнимый с львиным. Очередь приседала, будто над ней пронёсся истребитель. А мужчина…
Мужчина, побледнев, тут же начинал извиняться, готов был покаяться во всех грехах и написать явку с повинной. И ни один ещё не рискнул перевесить товар или усомниться в его свежести.
Но больше всего её бесил один мальчишка.
Наглый такой пацан, лет десяти. Который имел наглость приходить к ней с завидной регулярностью, вываливать на прилавок горсть мелочи и пискляво просить:
Тётя Клава, отрежьте, пожалуйста, молочной колбаски.
Тётя Клава краснела, белела и серела одновременно.
Опять пришёл! гремела она так, что дрожали стёкла. Опять ему пятьдесят граммов отрезать!
Она победно оглядывала очередь. И толпа, обычно готовая возмутиться, отводила глаза.
Опять по мою душу припёрся, нервы трепать? Барин нашёлся! Ему, видите ли, по пятьдесят граммов изволь!
Но мальчишка, как ни странно, не робел. Он поднимал на продавщицу небесно-голубые глаза и говорил:
Отрежьте, пожалуйста, тётя Клава. Очень надо.
Тётя Клава снова открывала рот, откуда, казалось, вот-вот хлынет адское пламя…
Но почему-то, встретившись с этими глазами, замолкала и спокойно отрезала кусочек колбасы. В очереди вздыхали с облегчением, а мальчик уходил, сжимая в кулачке пакетик.
В тот день у тёти Клавы было особенно грозное настроение. Очередь нервно молчала. Продавщицы из других отделов старались не смотреть в её сторону. Время от времени, срываясь на крик, тётя Клава швыряла покупателям пакеты с колбасой…
И вот, в самый неподходящий момент, из-под прилавка появилась взъерошенная голова с голубыми, как небо, глазами.
Тётя Клава, тётя Клава! У меня сегодня нет денег. Но мне очень надо! Отрежьте, пожалуйста, граммов пятьдесят, а я потом принесу!
Подобной наглости никто себе не позволял. Это было покушение на святое на самую суть торговли.
Тётя Клава покраснела, побелела и издала такой рёв, что все в магазине присели, а один мужик, прятавший в штанах бутылку водки, выронил её и поднял руки вверх.
Бутылка разбилась вдребезги, но никто даже не вздрогнул.
Ты! Ты! Паршивый барин! Опять пришёл, чтобы инфаркт мне вогнать?! И она подняла свой пудовый кулак.
Все зажмурились. Те, у кого было сердце, схватились за него.
Но маленький «барин» не испугался. Он не дрогнул, даже голос его не дрогнул. Он снова посмотрел на тётю Клаву своими голубыми глазами и сказал спокойно:
Он очень хочет есть. А у меня денег нет. Мама забыла дать на завтрак.
И он поднял вверх рыжего, как солнышко, котёнка.
Тот, увидев страшное лицо тёти Клавы, не испугался. Вырвался, прыгнул на прилавок, пробежал по нему и прижался к её халату, потершись рыжей мордочкой.
По магазину пронёсся стон ужаса. Всем казалось, что вот-вот пудовый кулак опустится на котёнка и раздавит его, как муху.
Мужик с поднятыми руками рухнул на пол, закрыл голову руками.
Тётя Клава сначала посерела, потом побелела, потом покраснела. Из её горла вырвался хрип. Она опустила кулак, схватила котёнка и поднесла к лицу. Тот муркнул и ткнулся носом в её нос.
Так это ты, значит? грозно спросила она. Весь этот время мамины деньги на этого паршивца тратил? И каждый день мне нервы трепал, покупая ему по пятьдесят граммов?
Ага, признался юный преступник. Только вы не думайте, я завтра принесу. Как мама даст, так и принесу.
Продавщица из кондитерского отдела всхлипнула и, выбежав из-за прилавка, сунула «барину» в руку пятидесятирублёвую купюру.
Не смей! рявкнула тётя Клава так, что задрожали стёкла, а мужик на полу заскулил. Не смей! прошипела она, как змея.
Забери свои деньги! бросила она продавщице, и та, подхватив купюру, отошла.
Иди сюда, пацан, сказала она «барину».
И, отрезав большой кусок молочной колбасы, положила в пакет.
А это вам с мамой от меня. И добавила туда же целое кольцо копчёной.
Очередь стояла, разинув рты. Продавщица из кондитерского уронила деньги. А мужик поднялся с пола, огляделся и, сунув в штаны литровую бутылку, вышел.
А этого нахала, сказала тётя Клава, оставь мне. М
