В тот день ко мне зашла женщина, которую я лет пять не видела на пороге своего дома. Татьяна Фёдоровна. У нас в селе её за глаза звали «генеральшей». Не потому что муж военный, а за осанку, за взгляд острый, будто бритвой режет, и за гордыню, которой хватило бы обнести всю деревню трижды. Ходила она всегда с подбородком кверху, словно не по деревенской грязи ступала, а по паркету царских палат. И ни с кем не водилась кивнёт через плечо, и разговор окончен.
А тут стоит на пороге моего медпункта. Неузнаваемая. Спина, правда, всё так же прямая, но в глазах тоска загнанного зверя. Платок на лоб надвинула, будто спрятаться хочет. Мнётся на пороге, переступить боится.
Заходи, Фёдоровна, говорю. Чего на холоде стоять? Вижу, не за таблетками пришла.
Она вошла, на табурет у печки опустилась, руки на коленях сцепила. Руки у неё всегда холёные были, а теперь в трещинах, пальцы дрожат мелко-мелко. Молчит. Я не тороплю. Налила чаю с мятой да с мёдом, поставила перед ней.
Пей, говорю. Душу отогреешь.
Она чашку взяла, а в глазах слёзы заблестели. Не потекли гордость не пустила, а так и застыли, как лёд в проруби.
Совсем одна я, Петровна, выдохнула она, и голос будто не её, надломленный. Силы нет. Руку подвернула, не сломала, слава богу, но ноет, проклятая. Ни дров принести, ни воды. А спину ломит так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.
И полилась её жалоба, как весенний ручей мутная, горькая. А я сижу, слушаю, киваю, а сама вижу не её нынешнюю беду, а то, что пять лет назад было. Вспоминаю, как в её доме, самом крепком в селе, смех звенел. Сын её, Дмитрий, красавец да умелец, невесту привёз Настю.
Девчонка тихая, светлая. Из города. Глаза ясные, доверчивые. Коса русая толстенная, до пояса. Руки хоть и тонкие, но к работе привычные. За что Дмитрию приглянулась понятно. А вот Татьяне нет.
И не угодила, и всё тут. С первого дня Фёдоровна её пилила: то сидит не так, то глядит не так. Борщ не красный, полы не чисто вымыты. Компот сварила «сахару перевела». Грядки прополола «всю полезную траву повыдергала».
Дмитрий сначала заступался, потом сдался. Маменькин сынок, под её крылом вырос. Метался между ними, как лист на ветру. А Настя молчала. Только бледнела да худела день ото дня. Раз встретила её у колодца, смотрю глаза на мокром месте.
Чего терпишь, дочка? спрашиваю.
А она улыбнулась горько:
Куда я денусь, тёть Маша? Люблю его Может, привыкнет она ко мне
Не привыкла. Последней каплей стала скатерть, ещё бабушкой Дмитрия вышитая. Настя постирала, узор полинял. Крику-то было На всю улицу.
В ту же ночь она ушла. Тихо. Дмитрий утром как бешеный носился, искал, потом к матери пришёл глаза сухие, страшные.
Это ты, мать, только и сказал. Ты счастье моё похоронила.
И уехал. Поговаривают, нашёл Настю в городе, женился, дочка у них родилась. А к матери ни шагу. Ни письма, ни звонка.
Татьяна сначала храбрилась. «И слава богу, говорила. Не нужна мне такая сноха, да и сын, видать, не сын, раз мать на юбку променял». А сама зачахла, будто тень. В доме своём, чистом, как стекло, осталась одна. И вот сидит передо мной, и вся её генеральская спесь как шелуха, осыпалась. Осталась старая, больная, одинокая баба.
Никому я не нужна, Петровна, шепчет, а по щеке слеза капнула. Хоть петлю на шею.
Грех такое говорить, Фёдоровна, строго отвечаю, а сердце сжимается. Жизнь дана, чтобы жить. Давай укол сделаю, спине полегче станет.
Укол поставила, спину мазью растёрла. Она чуть ожила, плечи расправила.
Спасибо, говорит. Не ждала я от кого доброты.
Ушла, а у меня камень на душе. Лечить-то лечу, но есть болезни, от которых ни таблеток, ни уколов нет. Болезнь эта одиночество. А лекарство от него только другой человек.
Два дня маялась, потом раздобыла телефон Дмитрия. Руки дрожали, когда набирала.
Дмитрий, здравствуй, говорю. Это Петровна из села. Не помешала?
Он помолчал. Я уж думала, бросил трубку.
Здравствуйте, тёть Маша, наконец ответил. Что-то случилось?
Случилось, сынок. Мать твоя Совсем одна. Болеет, а виду не подаёт. Гордая
Опять молчание. Слышу, Настя что-то спрашивает. Потом её голос, тёплый, твёрдый:
Дай, я поговорю.
Здравствуйте, тёть Маша! Как она? Очень плохо?
Рассказала всё. И про руку, и про спину, и про слёзы. Настя слушала, не перебивая.
Спасибо, что позвонили, сказала. Приедем. В субботу. Только вы ей не говорите. Пусть сюрприз будет.
Вот ведь сердце-то какое. Её из дома выживали, а она ни капли злобы не держит.
Суббота выдалась хмурая. Зашла к Татьяне утром, давление померить. Сидит у окна, в одну точку смотрит. В доме чистота стерильная, а тепла нет.
Чего в окно уставилась? спрашиваю. Автолавку ждёшь?
Да кого мне ждать, махнула рукой. Разве что смерть свою
А сама взгляд на дорогу бросает.
После обеда услышала машина у её ворот остановилась. Выглянула: Дмитрий выходит, возмужавший, плечистый. Дверцу открыл Настя вышла, а за руку ведёт девчушку лет четырёх, в розовой курточке, как конфетка.
Дмитрий постоял, на дом поглядел, челюсть сжал. А Настя подошла, руку ему на плечо положила, что-то шепнула. И пошли