В тот день ко мне пришла женщина, которую я не видела уж лет пять. Варвара Степановна. У нас в Глухове ее прозвали “полковницей” не за мужа, нет, а за осанку, за взгляд, острый как бритва, да за спесь, которой можно было бы весь наш поселок трижды обнести, словно крепостной стеной. Ходила она всегда с гордо поднятой головой, будто ступала не по нашей раскисшей грязи, а по мраморным плитам. И ни с кем не водилась кивнет через плечо, и вся беседа.
А тут стоит на пороге моего медпункта. Неузнаваемая. Спина еще прямая по привычке, а в глазах тоска затравленного зверя. Платок свой ситцевый на самые брови натянула, будто в нем пряталась. Медлит, переступить порог не решается.
Заходи, Степановна, говорю. Чего на морозе-то топтаться? Вижу, не за валерианой пришла.
Она вошла, на табуретку у печки опустилась, руки на коленях сложила. Руки-то у нее всегда холеные были, а теперь иссохшие, в трещинах, пальцы мелко дрожат. Молчит. А я не тороплю. Налила ей чаю с мелиссой да с малиной. Поставила перед ней.
Пей, говорю. Душу отогреешь.
Она чашку взяла, а в глазах слезы блеснули. Не покатились гордость не пустила а так и застыли, как лед на проруби.
Совсем одна я, Федоровна, выдохнула она наконец, и голос был чужой, надломленный. Сил нет. Руку намедни подвернула, не сломала, слава богу, но ноет, проклятая. Ни дров принести, ни воды. А спину ломит так, что ни вздохнуть, ни охнуть.
И полились ее жалобы, как весенние ручьи мутные, горькие. А я сижу, слушаю, а сама вижу не ее нынешнюю беду, а то, что пять лет назад было. Вспоминаю, как в ее доме, самом крепком на всю округу, смех звенел. Сын ее, Виктор, красавец да умелец, невесту привез. Дашеньку.
Девочка была светлый ангел. Виктор ее из города привез. Глаза ясные, доверчивые. Коса русая, толстая, до пояса. Руки к работе привычные, хоть и нежные. За что Виктору полюбилась понятно. А вот Степановне нет.
А не угодила, и все тут. С первого дня Варвара ее есть поедом стала. Не так сидит, не так глядит. Щи у нее, вишь ты, не наваристые, полы не до блеска вымыты. Варенье сварила “сахару транжирит”. Грядки прополет “всю полезную траву повыдергала”.
Виктор поначалу заступался, да скоро сдался. Маменькин сынок ведь, под крылом у нее вырос. Метался между ними, как тростинка на ветру. А Дашенька молчала. Только чахла с каждым днем. Встретила я ее у колодца глаза на мокром месте.
Что терпишь-то, дочка? спрашиваю.
А она мне улыбнулась так горько:
Куда ж мне, тетя Галя? Люблю его. Может, привыкнет она ко мне, смилуется
Не смиловалась. Последней каплей стала старая скатерть, еще бабки Варвариной работы. Дашенька постирала узор полинял. Ох, что тут началось На всю улицу крик стоял.
В ту же ночь Даша ушла. Тихо, без слов. Виктор наутро как бешеный метался, искал, а потом к матери пришел глаза сухие, страшные.
Это ты, мать, только и сказал. Ты счастье мое похоронила.
И уехал. По слухам, нашел свою Дашу в городе, поженились, сынишка у них родился. А к матери ни шагу. Ни письма, ни звонка. Как отрезало.
Варвара сначала важничала. “И слава богу, говорила. Не нужна мне такая сноха, да и сын, видать, не сын, коли мать на юбку променял”. А сама зачахла, как цветок без воды. В доме своем чистом, как операционная, осталась одна. И вот сидит теперь передо мной, и вся ее полковничья спесь облетела, как листва осенью. Осталась только старая, больная, одинокая женщина. Бумеранг-то всегда возвращается.
Никому я не нужна, Федоровна, шепчет, а по щеке первая слеза катится. Повеситься бы.
Грех так говорить, Степановна, строго отвечаю, а сердце сжимается. Жизнь дана, чтобы жить. Давай укол сделаю, спине легче станет.
Сделала укол, растерла ей спину разогревающей мазью. Она будто ожила немного.
Спасибо, Федоровна, говорит. Не ждала я от кого доброты.
Ушла она, а у меня на душе тяжело. Лечу-то я лечу, но есть недуги, от которых лекарств нет. Болезнь эта одиночество. И лечится она только теплом другого человека.
Дня три маялась, покоя не находила. Потом раздобыла через знакомых телефон Виктора. Руки тряслись, когда набирала. Что скажу? Как начну? А он трубку взял, голос знакомый, только глубже стал.
Виктор, здравствуй, говорю. Это Федоровна из Глухова. Не помешала?
Помолчал он с минуту. Я уж подумала бросил трубку.
Здравствуйте, тетя Галя, наконец ответил. Что случилось?
Случилось, сынок. Мать твоя одна. Слабеет. Болеет, а виду не подает. Гордая ведь
Он снова молчит. Слышу, как на фоне Даша что-то тихо спрашивает. А потом ее голос, мягкий, но твердый:
Дай-ка мне.
Здравствуйте, тетя Галя! Как она? Очень плохо?
И я ей все рассказала. И про руку, и про спину, и про слезы. Даша слушала, не перебивая.
Спасибо, что позвонили, сказала она решительно. Приедем. В воскресенье ждите. Только ей не говорите. Пусть сюрпризом будет.
Вот ведь, думаю, какое сердце. Ее из дома выгнали, а в ней ни капли злобы. Только сострадание. Сила великая милосердие, что обиду перевешивает.
И вот настало воскресенье. День серый, слякотный. Зашла я к Варваре утром, давление проверить. Сидит у окна, в одну точку смотрит. В доме чистота, а пустота давит. Будто и не живет никто.
Чего в окно уставилась? спрашиваю. Такси ждешь?
Да кого мне ждать, махнула она рукой. Разве что смерть свою
А сама нет-нет да и взглянет на дор
