Ночь, сгущавшаяся над Москвой, словно предчувствовала беду. Тяжёлые тучи ползли по небу, будто несли на себе груз несбывшихся надежд и сломанных судеб. Машина скользила по мокрому асфальту, как призрак, оставляя за собой след фар и тишину, пронзённую тревогой. За рулём сидел Иван, сжимая его так, будто от этого зависела его жизнь. Каждая кочка отдавалась в спине не физической болью, а ударом судьбы, напоминающей: ничего просто так не даётся.
В машине стояла тишина, прерываемая только неровным дыханием Алисы рядом. Она откинулась на сиденье, будто пытаясь убежать от боли, страха и самой себя. Рука её лежала на животе огромном, будто в нём был не просто ребёнок, а целый мир, который вот-вот рухнет. В её глазах, устремлённых в серое, безжизненное небо за окном, не было света. Только тоска. Глубокая, всепоглощающая, как зимний ветер, пронизывающий до костей. Не страх. Не боль. А именно тоска такая, какая бывает, когда человек уже знает, что всё кончено, но всё ещё надеется на чудо.
«Ваня» её голос был тоньше паутины, слабее шепота осенних листьев. «Послушай меня. Пожалуйста».
Он кивнул, не отрывая глаз от дороги, но всё его существо каждая клетка, каждый нерв было настороже. Он чувствовал: сейчас прозвучит не просьба, а приговор.
«Пообещай мне» она сглотнула, будто пытаясь проглотить не только слюну, но и страх. «Если что-то пойдёт не так не вини её. Нашу девочку. Она ни в чём не виновата. Она просто родилась. Просто пришла в этот мир. А ты ты должен любить её. За меня. За нас обоих».
Иван стиснул зубы. Костяшки пальцев побелели, словно он вцепился в последнюю соломинку в бушующем море. Ему хотелось крикнуть, что всё будет хорошо, что она выживет, что они будут вместе он, Алиса и их дочь в доме, который он для них строил, с детской, куклами и мечтами. Но слова врача, сказанные полгода назад, вонзались в память, как нож: «Беременность с вашим диагнозом это русская рулетка с пятью пулями в барабане. Шанс один из шести. И это не шутка. Это смерть». Он помнил, как дрожали руки Алисы, когда она услышала диагноз. Как она смотрела на него не с отчаянием, а с мольбой. «Я хочу этого, Ваня. Хочу быть матерью. Хочу, чтобы в этом мире осталась наша любовь. Чтобы после нас что-то осталось». Он не мог сказать «нет». Не потому, что был слаб. А потому что любил. Безгранично. Полностью. И верил не в медицину, не в шансы, а в неё. В её силу, в её свет, в её веру, что любовь сильнее смерти.
«Алиса», прошептал он, и голос его дрожал, «Мы вернёмся домой. Втроём. Клянусь. Я тебя не отпущу. Что бы ни случилось».
Он говорил это храбро, но внутри всё трещало. Каждое слово было попыткой залатать трещины в душе, которые расширялись с каждой минутой.
Когда они приехали в больницу, дождь хлестал по стёклам, будто небо плакало за них. Он помог ей выйти, поддерживая под руку, чувствуя её дрожь не от холода, а от предчувствия. Она обернулась, прижала лоб к его груди и прошептала:
«Я люблю тебя, Ваня. Больше жизни. Больше всего на свете. Я верю в тебя. Ты справишься. Ты сильнее, чем думаешь».
Это объятие длилось всего несколько секунд, но врезалось в память, как последний свет перед вечной тьмой. Потом её увезли на каталке, а он остался стоять под дождём, промокший не от воды, а от холода одиночества.
Через полчаса появился врач пожилой мужчина с каменным лицом и глазами, в которых давно умерло всё, кроме усталости.
«Ситуация критическая», сказал он без предисловий, без жалости. «У вашей жены почти полностью отказала свёртываемость крови. Мы боремся, но шансов мало. Очень мало. Остаётся только верить. Хотя, честно говоря, в нашей профессии чудес не бывает».
Иван опустился на ступеньки у входа в роддом, будто ноги отказались держать. Холод камня проникал сквозь брюки, но он ничего не чувствовал. Время замедлилось, стало тягучим, как смола. Он вскакивал, ходил взад-вперёд, сжимал кулаки, мысленно бился головой о стену, молился не богу, которого не знал, а всему, что могло его услышать: звёздам, судьбе, самой вселенной. «Верни её. Возьми меня вместо неё, только верни её». Он был готов отдать всё деньги, бизнес, жизнь лишь бы она осталась жива.
И вдруг, словно из ниоткуда, появилась Светлана. Она знала Алису ещё с университета, была её подругой, работала медсестрой в детском отделении. У неё были короткие тёмные волосы, усталые глаза и запах хлорки, смешанный с тревогой. Она села рядом, не спрашивая, а зная.
«Как она?»
Он только покачал головой. Его лицо было маской боли.
«Очень плохо», прошептал он.
Светлана вздохнула не с жалостью, а с раздражением и вдруг сказала:
«Эгоистка. Она знала, на что идёт. Знала, что может уйти. А ты? Твои родители? Вы просто пешки в её игре?»
Иван резко обернулся. В глазах вспыхнуло что-то первобытное ярость, боль, неверие. Как она смеет? Как она может так говорить об Алисе о женщине, ради которой он готов был горы свернуть? Но горе оглушило его. Он не нашёл слов. Решил, что это просто усталость, цинизм, который врачи вырабатывают, чтобы выжить.
«Пойдём отсюда», сказала Светлана, беря его за руку. «Сидеть здесь медленно сходить с ума. Пойдём. Выпьем. Переждём».
Он пошёл за ней, как слепой, как марионетка. Они купили дешёвого коньяка в киоске у больницы, сели на скамейку в сквере, где ветер шелестел листьями и целлофановыми пакетами. Светлана налила коньяк в пластиковые стаканчики. Он пил жадно, не чувствуя вкуса, только жжение в горле, на мгновение заглушающее боль. Она говорила о пустяках о детях в отделении, о коллегах, о погоде. Её голос был ровным, как лекарство. И он цеплялся за этот голос, как за спасательный круг.
Он оч
