Слушай, представь, мы снова встретились в том самом парке Горького, где всё начиналось двадцать лет назад. Не по плану, а по прихоти осеннего ветра, который, как будто листает старые страницы наших жизней.
Эдуард Соколов шёл по аллее, укутанной золотыми фонариками, и в кармане пальто у него держал смятый билет на поезд стоил он 1500 рублей и отправлялся сегодня вечером. Он собирался уехать навсегда, и эта прогулка стала тихим прощанием с городом, где прошло всё его лето, вся первая юность.
А она Василиса Крылова сидела на их старой скамейке. Той самой, с отколотым уголком бетонного сиденья и загадочными инициалами «В.+К.» выцарапанными на спинке. Закуталась в бежевый плащ, всматриваясь в пруд, где утки толкались к берегу, прося хлеб у редких прохожих.
Эдуард остановился, и в его сердце задергалось старое, забытое движение не стук, а качание, как маятник, отмеряющий время назад. Он бы узнал её из тысячи лиц не в её элегантных чертах, а в наклоне головы, в том, как она держала руки, сцеплённые на коленях.
Василиса? произнёс он, голос будто хрипел от неожиданности.
Она повернулась медленно, будто уже ожидала его. Глаза её, такие же серозелёные, расширились.
Эдуард? О боже Эдуард.
Он присел рядом, оставив между ними место, куда легко могло бы поместиться два десятилетия. Пахло моклой листвой, дымкой и дорогими духами не теми, что пахли в юности, сладкими и дерзкими.
Что ты здесь делаешь? спросили они почти хором, смеясь неуклюже.
Оказалось, она просто прогуливалась после встречи в Московском институте геологии, а он прощался.
Пауза настала, одновременно уютная и тяжёлая.
Помнишь, вдруг начала она, глядя на воду, как впервые встретились? Ты катался на скейте и чуть не сбил меня.
Я не «чуть не», а точно сбил, улыбнулся Эдуард. Ты упала в лужу, а я, вместо извинений, стал орать, что ты сломала мой скейт.
Я же плакала не изза испорченных колготок, а потому что ты был таким невоспитанным, улыбнулась Василиса, её глаза засверкали морщинкамилучиками. А потом ты принес коробку конфет «Белочка».
И мы просидели на этой скамейке до темноты, тихо добавил он.
В памяти всплыло, как старый кинопроектор, яркие, слегка выцветшие кадры: жарка сосисок на костре с друзьями, она в сажу, кормит его вилкой, а он притворяется, что кусает за палец; бег под проливным дождём после премьеры фильма, промокшие до нитки, и крики от восторга; серебряное кольцо с крошечным сапфиром, подаренное ей на день рождения, за которое он отдал все летние заработки, и её слёзы, прижатые к губам.
Они говорили об этом сейчас, и слова лились легко, будто хранились всё это время под слоем быта, разочарований и взрослой жизни.
А помнишь, как поссорились изза выбора вуза? спросила Василиса. Ты хотел в СанктПетербург, я не могла уехать изза мамы.
Я был полным идиотом, прошептал он. Говорил, что любишь поедешь на край света.
Я говорила, что если любишь, то поймёшь, вздохнула она. Мы были такими молодыми и уверенными, что любовь волшебная сила, решающая всё. А она оказалась хрупкой, как первый лёд на пруду.
Ветер сорвал с клена очередные листья, закружив их в медленном прощальном вальсе.
У тебя всё в порядке? спросил он, уже зная ответ. Хорошо это не про их жизнь. У неё семья, работа, у него своя фирма в другом городе, свои заботы. Всё было «нормально», но не «хорошо» в том смысле, что они вкладывали в слово два двадцатилетних человека.
Да, ответила она, и в её глазах он прочитал то же самое. Всё хорошо.
Он вытащил из пальто билет, сжал его в ладони бумажку, отрезающую от этого города, парка, от неё.
Знаешь, сказал, вытягивая руку, я всё ещё помню запах твоих волос. Не духи, а просто волосы, аромат яблочного шампуня и солнца.
Василиса посмотрела, и глаза её засияли.
А я помню, как ты свистел. У тебя был особенный свист на два пальца. Ты свистел, подходя к моему подъезду, а я выбегала на балкон, как сумасшедшая.
Он попытался сейчас свистнуть, но вышло тихо и неуверенно. Навык утратился. Они снова улыбнулись, но уже с лёгкой, пронзительной грустью.
Пора было идти. Они поднялись со скамейки одновременно, будто по старой привычке.
Пока, Эдуард, сказала она.
Пока, Василиса.
Не обнялись, не поцеловались в щёку, просто разошлись в разные концы аллеи, как двадцать лет назад, только тогда они верили, что увидятся завтра. А сейчас никогда.
Эдуард дошёл до выхода из парка, обернулся. Она уже исчезла, силуэт растворялся в сумерках. Он достал билет, посмотрел на размытые цифры, медленно разорвал его на куски и бросил в урну. Он не уезжал с этим грузом, а оставлял его там, где ему место. И пошёл вперёд, навстречу холодному вечеру, унося лишь сладкий запах яблочного шампуня.
Выбравшись за ограду, он услышал городской шум гудки машин, отрывистые крики, запах бензина и шаурмы из ларька на углу. Застёгнул пальто и направился к вокзалу, хотя поезд уже его не ждал.
Он прошёл знакомые улицы, и каждый угол теперь был страницей той книги, которую они писали вдвоём: кинотеатр «Богатырь», где они целовались под дождём; кафе «Кофе Пауза», где Василиса впервые попробовала турецкий кофе и закатилась, сказав: «Как горькая земля». Теперь там висела вывеска крупного банка.
Мысль о возвращении, о встрече, о словах что сказать? Что все эти годы он искал её отражение в лицах незнакомых женщин? Что ни один успех не пахнет так сладко, как её шампунь? Это было бы безумием. Они стали взрослыми, у каждого свои обязательства, расписания, биографии, не предназначенные друг для друга.
Тем временем Василиса села на другую скамейку, прошедшую совсем чуть-чуть. Она наблюдала, как ветер гонит последние пожухлые листья по воде, и думала, как странно устроена жизнь. Два десятилетия целая жизнь с другим человеком, сын, защищённая диссертация, привычный уклад и всё может исчезнуть за десять минут случайного разговора.
Она вспомнила, как он смотрел на неё тем же прямым, чуть испытующим взглядом, от которого у неё когдато отваливалось дыхание. Взглядом, который видел не уважаемого доцента, а ту девчонку со скейтом, промокшую до нитки и безумно счастливую.
Вдруг её охватило острое, почти физическое желание встать и бежать за ним, спросить: «А если бы?». Но ноги не слушались привыкли к размеренности, к предсказуемости, домой к мужу, который, наверно, уже волнуется, почему она задержалась.
Собравшись, она поднялась и пошла к своему институту, где ждала машина. Не оглядываясь на пруд, на скамейку, на призраки юности.
Эдуард же дошёл до вокзала. Огромное табло мигало названиями городов, где его никто не ждал. Он подошёл к кассе.
Куда вам билет? спросила усталая кассирша.
Он посмотрел на неё, потом на свои руки, ещё полчаса назад сжимавшие билет в никуда.
Никуда, тихо сказал он. Я уже приехал.
Он развернулся и ушёл от вокзала, не зная, что будет завтра. Может, найдёт работу, может снимет крошечную квартирку с видом на парк, а может просто проведёт ещё несколько дней, вдыхая осенний воздух.
Он больше не искал встречи с ней. Та встреча уже случилась, встряхнула, заставила вспомнить, кто он есть под слоем лет и деловых соглашений.
Впервые за годы ему некуда спешить. Он был просто Эдуардом, который когдато любил Василису. И этого, как ни странно, вечером хватило. Прошлое не вернуть, но от него можно перестать бежать. В этой остановке была странная, горькая и целительная свобода.
Он шёл по пустынным вечерним улицам, и город уже не был музеем его утрат. Фонари зажигались не как гирлянды прошлого, а просто освещали путь вперёд. В душе возникло лёгкое опустошение, как будто освободилось место для чегото нового. Прошлое, наконец, отпустило его не грохотом двери, а тихим вздохом облегчения. И в этой тишине начинало чтото своё, настоящее.
