Ты уже проснулась, безработная? произнесла я себе в зеркало, когда три дня спустя откудато исчезло рабочее место. Зеркало молчало, как и пустой кухонный стол. Холодильник гудел, будто пытаясь заполнить тишину, а кофе и зубная паста уже испарились. Оставались лишь старый плед, ветхий зонт и ощущение, будто жизнь рушится не вчера, а давно, лишь вчера это стало официальным.
Без слёз, шепнула я себе, встаём и придумываем план. Может, съездим куданибудь, хоть на пару дней.
Из шкафа я вытащила изношенную сумку, ту, в которой шла в командировки: угол надорван, молния заедает, пахнет гостиничными коврами. Её вид успокоил меня странным образом.
Три дня. Куданибудь, где никто не будет задавать вопросов.
В полдень я вышла на центральный вокзал, когда город будто замирал в обеденной паузе: солнце светило в лицо, люди шли навстречу, а мысли рассеивались. Электричка должна была прийти через час, а сумка казалась тяжелее, чем дома.
Тут я увидела его.
Собака сидела у скамейки, как пассажир без билета. Серый, лохматый, глаза тусклые, как выцветшее бельё после дождя. Рядом лежала тканевая сумка, будто её бросили и уже не вернулись.
Я подошла. Пёс не пошевелился, лишь перевёл взгляд. На ошейнике была потёртая, но читаемая бирка:
«Если ты читаешь это помоги мне вернуться домой».
Шутка? спросила я. Или ты всерьёз?
Ответа не последовал, лишь ровное дыхание и взгляд, будто он знал, что я всё равно вернусь.
Я отошла, купила билет и села на скамейку чуть подругому. Он наблюдал за проходящими, но никого не выбирал.
Чего ты ждёшь? спросила я. Навигатор встроен?
Никакой реакции. Только взгляд, полный тихой надежды.
Когда подошла электричка, я встала. Пёс не пошёл за мной, но ухом подвёл и этого хватило.
Хорошо. Не знаю, куда ты, но на три дня поедем вместе. Дойдём до деревни, разберёмся там.
Он встал и пошёл за мной без поводка, будто давно знал, что наш путь теперь общий.
В вагоне проводница уточнила:
С собакой?
Да.
Есть документы?
У него? Вряд ли. У меня паспорт есть.
Ладно, только чтобы вёл себя тихо.
Он молчаливый.
Пёс устроился под лавкой, не мешая. Я пробормотала:
Воспитанный, но не привыкай. У меня три дня и никаких иллюзий.
Через час я задремала, а через два проснулась от того, что он положил голову мне на колено. Спал спокойно, и впервые за последние дни я ощутила, что не одна.
Ночевали мы в съёмной квартире, найденной по старой привычке через знакомых. Две комнаты: одна с окном, другая без. Я выбрала вторую, псу было всё равно.
Как тебя звать? спросила я.
Он молчал, но глядел в глаза.
Ладно, ты будешь Пыль. Серый, тихий, приставучий. Но это ненадолго, не обольщайся.
На следующий день автобус в деревню ушёл раньше. Я решила идти пешком, а Пыль шёл впереди, время от времени останавливаясь, проверяя, иду ли я за ним.
Вдоль дороги тянулись сосны, редкие машины проносились мимо. Я ловила себя на мысли, что давно не шла так без цели и расписания.
В какойто момент Пыль свернул.
Мне не туда, сказала я, но он не оглянулся.
Через пару минут вернулся и встал рядом, будто говоря: «Ладно, идём твоей дорогой».
Мы зашли в придорожное кафе: суп из пакетика, чай в гранёном стакане, хлеб с запахом холодильника. Пыль ел только по моему предложению и делал это аккуратно.
Где ты так научился? спросила я.
Он лишь напрягся, когда в зал вошёл мужчина в красной куртке.
К вечеру мы вернулись в квартиру. Пыль улёгся у порога, я на диване в темноте.
Ты странный, спокойный. Как будто всё это уже случалось.
Он тяжело вздохнул, будто имел свой опыт, но слов не нашёл.
Лежа под одеялом, я задумалась, когда в последний раз рядом был ктото, кто просто шёл и молчал, ничего не требуя. Уснула, и мне не приснился никой сон.
Утром Пыль сидел у двери, готовый к дороге. Я накинула куртку и поняла, что даже не думаю о возвращении в город. Пока я просто шла за ним, и этого оказалось достаточно.
Когда мы дошли до деревни, мне показалось, что это место ждало нас давно. Тропка знала наши шаги, а старые заборы выпрямлялись, будто ктото наконец прошёл мимо.
Дом бабушки стоял в стороне, на тихой окраине. Знакомая калитка с облупившейся краской, потрёпанный ящик, крыша, готовая хрустнуть при первом сильном ветре, и обшарпанный табурет у двери. Я вставила ключ в замок, вдохнула аромат пыли, дерева и старых лет, и меня охватило чувство, будто я вернулась к себе прежней, давно потерянной.
Пыль в дом входить не стал. Остановился у ворот, бросил на меня взгляд и вдруг свернул в сторону по тропинке, заросшей травой, сквозь прорванный забор.
Эй, ты куда? позвала я.
Пёс не оглянулся.
Серьёзно? Мы шли сюда три дня, а теперь «всё, пока»? Нет уж.
Я пошла за ним. Он шёл уверенно, как тот, кто помнит каждый поворот, каждую яму, каждое укосившееся поле.
Мы вышли к небольшому дому, почти скрытому от глаз, с покосившейся трубой, деревянными ставнями и табличкой: «ул. Озёрная, 3». На заборе висела выцветшая, но всё ещё читаемая записка:
«Хозяин умер. Дом закрыт. Вопросы к Марии Петровне, пятый дом слева».
Я посмотрела на Пыль.
Это сюда? Ты искал именно это?
Он просто сел, не издав ни звука, будто ждёт, что я всё пойму сама.
Мы направились к Марии Петровне. Это была женщина лет семидесяти, в выцветшем фартуке, с быстрыми движениями и голосом мягким, но уверенным.
Аа, Пашка Царствие ему небесное, сказала она. Был хороший человек. Немногословный, но с собакой своей как родные. Этот пёс его? Вот так встреча Я думала, пропал.
Он сам пришёл, ответила я. На ошейнике надпись: «Помоги мне добраться домой».
Старушка прищурилась.
Перед смертью он просил меня сделать бирку. Говорил: «Маш, чувствую, он пойдёт искать». Я и сделала. На следующий день Пашка умер.
Оказалось, пёс исчез вскоре после похорон. Мария Петровна вытерла глаза краем фартука и тихо сказала:
Этот пёс особенный. Даже когда грустил молчал. А радовался так, будто знал, что счастье тихое.
Вечером я открыла бабушкин дом, разложила плед, заварила чай в старом чайнике. Пыль лёг у порога.
Ты ведь знал, куда идём, правда? спросила я.
В доме пахло древесиной, землёй и чемто родным. Я зажгла лампу, достала альбом и вспомнила бабушкины слова: «Если человеку одиноко, ему нужно животное, чтобы с кемто молчать». Поняла возвращаться к прежней жизни я не хочу.
Ночью Пыль исчез, но вернулся через час, мокрый, в грязи, с потрёпанным фотоальбомом в зубах. Я раскрыла его на первой странице мужчина лет пятидесяти с тем же псом у ног. На фото их дом и табличка: «Здесь нас не трогайте. Мы уже были везде». Дальше снимки их жизни, а на одном ошейник с надписью: «Если ты читаешь это пожалуйста, помоги мне добраться домой». Подпись: «Если меня не станет иди, пока ктото не услышит».
На следующий день я купила в деревне молоток, краску, корм и просто начала приводить дом в порядок. Пыль облюбовал кресло у окна, иногда уходил и возвращался с «трофеями». Однажды принёс ржавую табличку с автобусной остановки. Я рассмеялась:
Архивариус ты, уж точно.
Через несколько недель пришёл ветеринар, осмотрел пса: восемь лет, крепкий, старый перелом лапы. Сказал, что проживёт ещё долго. Пыль потом часто сидел у двери, словно охранял.
Через месяц я написала письмо себе прежней, городской, уставшей: «Ты молодец, что ушла. Если захочешь вернуться спроси, зачем. Здесь я дышу иначе. Здесь Пыль. И я. Живые». Сожгла письмо во дворе, а пёс положил морду на мой ботинок.
Я ещё не знала, останусь ли навсегда, но шла дальше уже без чувства потерянности.
