Это было в день свадьбы Ладыпочтальонки. Ох, какая свадьба Не радость, а настоящая горечь. Вся деревня из Тверской области собралась у сельсовета, не чтоб поздравлять, а чтоб судить. Стояла наша Лада, тонкая, как берёзка, в простом белом платье, которое сама сшила. Лицо бледное, глаза огромные, испуганные, но упрямые. Рядом с ней жених, Степан. Его по прозвищу «Каторжник» знали все изза того, что год назад вернулся из отдалённых мест. За что сидел, толком никто не знал, а слухи шли один страшнее другого. Высокий, мрачный, молчаливый, со шрамом через щеку. Мужики здоровались с ним сквозь зубы, женщины детей от него прятали, а собаки, увидев его, поджимали хвосты. Он поселился на отшибе, в старой развалюхе, и жил, как барабанщик, беря на себя самую тяжёлую работу, которую никто не хотел брать.
И именно изза этого мужчины Лада, сирота, которую вырастила тётка Наташа, вышла замуж. Когда председательша расписала их и объявила своё официальное: «Можно поздравлять молодожёнов», в толпе ничего не зашевелилось. Гробовая тишина, слышно было, как ворона на тополе каркнула. В этой тишине вышел двоюродный брат Лады, Павел. Он считал её своей сестрой после смерти родителей. Подошёл, посмотрел на неё ледяным взглядом и, громко, так чтобы все слышали, прошипел:
Ты больше не сестра мне. С этого дня у меня нет сестры. Поступила ты в наш род, позоришь всех. Чтобы твоя нога не ступала в моём доме!
Он плюнул у ног Степана и пошёл прочь, рассекая толпу, будто ледокол. За ним потянулась тётка, губы сжала. Лада стояла, не дрогнула, лишь однаединственная слеза медленно скользнула по щеке. Она её даже не вытерла. Степан посмотрел на Павла волком, зубы скрежетали, руки сжались в кулаки. Я ожидала, что он бросится, но вместо этого он посмотрел на Ладу, осторожно, будто боясь сломать, взял её за руку и шёпотом сказал:
Пойдём домой, Лада.
И они пошли вдвоём, против всей деревни. Он высокий и мрачный, она хрупкая в белом платье. А за их спиной летел ядовитый шепот и презрительные взгляды. У меня тогда, представь, сердце сжалось так, что дышать стало трудно. Смотрю на них, молодых, и думаю: «Господи, сколько им сил понадобится, чтобы выдержать всё это»
Всё началось, как обычно, с малого. Лада разносила почту. Тихая, незаметная девушка, вся в себе. Однажды осенью, в самую слякоть, её атаковала стая бродячих собак у околицы. Она закричала, выронила тяжёлую сумку, письма разлетелись по грязи. И тут, как ни в чём не бывало, появился Степан. Он не кричал, не махал палкой, просто подошёл к вожаку огромного лохматого пса и шепотом чтото сказал. Пёс, верите ли, поджал хвост и попятился, а за ним и вся свора.
Степан молча собрал размокшие конверты, отряхнул их и протянул Ладе. Она подняла на него заплаканные глаза и прошептала: «Спасибо». Он лишь хмыкнул, отвернулся и пошёл своей дорогой.
С того дня она стала смотреть на него иначе. Не со страхом, как все, а с любопытством. Замечала то, чего другие не видели. Как он тихо, без просьбы, поправил покосившийся забор старой бабке Марье, у которой сын исчез в городе. Как спас телёнка из реки, который по глупости туда упал. Как подобрал замёрзшего котёнка, названного Муркой, и унес его в свой дом.
Он делал всё украдкой, будто стыдясь своей доброты, а Лада всё видела. И её тихое, одинокое сердце потянулось к его тоже израненной душе. Они стали встречаться у дальнего родника, когда уже темнело. Он всё молчал, а она рассказывала ему о своих простых новостях. Он слушал, и его суровое лицо чуть теплеет. Однажды он подарил ей дикую орхидею, что растёт на болотах, куда идти страшно. И тогда она поняла, что нашла то, чего искала.
Когда она объявила родням, что идёт замуж за Степана, крик был всерьёз. Тётка Наташа заплакала, брат Павел грозился его покалечить. Но Лада стояла на своём, как маленький железный солдатик. «Он хороший», повторяла она. «Вы его просто не знаете».
Так они стали жить тяжело, впроголодь. С ним никто не хотел связываться, постоянную работу не брали. Перебивались случайными подработками. Лада за почту получала копейки в рублях. Но в их старой развалюхе всегда было чисто и, как ни странно, уютно. Он сделал ей полки для книг, починил крыльцо, разбил под окном крошечный цветник. Вечерами, когда он возвращался с работы, усталый, черный, садился на лавку, а она молча ставила перед ним тарелку горячего супа. В этом молчании было больше любви, чем в самых громких словах.
Деревня их не принимала. В магазине им «случайно» недовешивали хлеб, дети бросали в окна их дома камни. А Павел, увидев их вместе, переходил на другую сторону.
Так прошёл почти год. А потом случился пожар. Ночь была темная, ветреная. Загорелся сарай Павла, а ветер быстро перекинул пламя на их дом. Вспыхнуло, как спичка. Сразу же вся деревня бросилась с ведрами и лопатами. Люди кричали, а толку было мало. Пламя ревело, столбом в чёрное небо бросалось. И в этот момент Пашкина жена, в слезах, с грудным ребёнком на руках, крикнула чужим голосом:
Машка там! Дочка в доме осталась! В своей комнате спит!
Павел бросился к двери, но из сеней уже вырывались языки пламени. Мужики держали его, не пускали: «Сгоришь, дурак!» Он бился, воет от ужаса.
И тогда, когда все застыли, в толпе прорвался Степан. Он пришёл последним, без лица, как будто снял маску. Окинул взглядом дом, на секунду задержался на обезумевшем отце, и, не говоря ни слова, облил себя с головой водой из бочки и шагнул в самое пекло.
Толпа ахнула и замерла. Похоже, прошла целая вечность. Деревянные балки трещали, крыша с грохотом рушилась. Ктото уже не верил, что он вырвется. Жена Павла упала на колени в пыль.
И вдруг из дыма показалась чёрная, шатающаяся фигура. Это был Степан. Волосы обуглены, одежда дымилась. На руках он держал девочку, закутанную в мокрое одеяло. Сделав несколько шагов, он рухнул, передав ребёнка подбежавшим женщинам.
Девочка жила, лишь слегка охватила дымом. А Степан смотреть на него страшно было: руки, спина всё в ожогах. Я подбежала, оказала первую помощь, а он в полубыслицах шептал одно имя: «Лада Лада»
Когда он пришёл в сознание, уже в моём медпункте, первым, кого увидел, был Павел, стоящий перед ним на коленях. Не шучу, на коленях. Павел молчал, плечи дрожали, по небритым щекам текли мужские, скудные слёзы. Он просто взял руку Степана и прижал её к лбу. Этот безмолвный поклон говорил громче любых извинений.
С того пожара будто прорвался поток. Сначала тонкой ручейкой, потом полноводной рекой к Степану и Ладе текло человеческое тепло. Он долго лечился, шрамы остались, но эти шрамы уже были другими медалями за отвагу. Деревенские смотрели на них не со страхом, а с уважением. Мужики собрали им новый дом. Павел, брат Лады, стал Степану ближе, чем родной. То помогал поправить крыльцо, то привозил сено для их козымолочная. Жена его, Елена, постоянно Ладе приносила сметану, пекла пироги. Все смотрели на Степана с Ладой с такой виноватой нежностью, будто пытались загладить старую обиду.
Через годдва у них родилась дочка, Машенька, светловолосая, голубоглазая, почти как копия Лады. Через пару лет сын Ванечка, вылитый Степан, только без шрама. Серьёзный маленький карапуз, часто хмурится.
И вот этот дом, отремонтированный всеми, наполнился детским смехом. Угрюмый Степан оказался самым нежным отцом. Я часто видела: приходит с работы, руки чёрные, усталый, а дети бросаются к нему, вцепляются в шею. Он поднимает их сильными ручищами, бросает к потолку, и смех слышен во всей избушке. Вечерами, когда Лада укладывает младшего, он сидит со старшей Машенькой и вырезает из дерева коняшек, птичек, смешных человечков. Пальцы грубые, а игрушки получаются живыми.
Помню, как приходила измерять давление Ладе. Во дворе висела картина маслом: Степан, огромный и могучий, сидит на корточках и чинит крохотный велосипед Ванечки, а рядом Павел держит колесо. А мальчики, Ваня и сын Павла, играют в песочнице, строят чтото вместе. Тишина мирная, лишь молоток стучит, а пчёлы жужжат в лидиных цветах.
Смотрю на них, а у меня глаза на мокром месте. Вот Павел, который проклял сестру и отвернулся от дома, стоит плечом к плечу со своим «каторжником». Никакой злобы, никакой памяти о прошлом только мужское дело и дети, которые играют вместе. Стена страха растаяла, как весенний снег под солнцем.
Лада вышла на крыльцо, вынесла им обоим кружки с холодным квасом. Увидела меня, улыбнулась своей тихой, светлой улыбкой. В её взгляде, в том, как она смотрит то на мужа, то на брата, то на играющих детей, было столько настоящего счастья, что моё сердце замерло. Она не ошиблась, пошла за своей душой наперекор всему свету и обрела всё.
Сейчас я гляжу на их улицу. Дом весь в герани и петуниях. Степан, уже с сединой, но всё такой же крепкий, учит Ваню колоть дрова. Машенька, почти уже невеста, помогает Ладе вешать на верёвку бельё, пахнущее солнцем и ветром. Они смеются чтото своё, девичье, а я улыбаюсь, потому что вижу, как счастье, которому пришлось пройти через огонь, теперь живёт в их доме.
