На поминках моего мужа к моим ногам подошёл седой мужчина и шепнул: «Теперь мы свободны». Это был тот, кого я полюбила в двадцать лет, но нас разлучили.
Земля пахла печалью и сыростью. Каждый кляп, бросенный на крышку гроба, глухо отзвучал гдето под ребрами.
Пятьдесят лет. Целая жизнь, прожитая с Дмитрием. Жизнь, полную тихого уважения, привычки, превратившейся в нежность.
Я не плакала. Слёзы высохли ещё прошлой ночью, когда я сидела у его кровати, держала холодную руку и слышала, как дыхание редеет, пока не замолчало окончательно.
Через чёрную вуаль я видела сострадательные лица родных и знакомых. Пустые слова, формальные объятья. Мои дети, Борис и Ольга, удерживали меня, но я почти не чувствовала их прикосновений.
И тогда к мне подошёл он. Седой, со складками у глаз, но с той же прямой спиной, которую я помнила. Он наклонился к уху, и его шёпот, знакомый дрожью, пронзил завесу скорби.
Лада. Теперь мы свободны.
На миг я перестала дышать. Запах его одеколона сандал и хвойный, лесной аромат ударил в виски.
В этом запахе смешалось всё: наглость и боль, прошлое и нелепое настоящее. Я подняла глаза. Остап. Мой Остап.
Мир качнулся. Плотный аромат ладана сменился запахом сеня и грозового дождя. Мне снова стало двадцать.
Мы бежали, держась за руки. Его ладонь горячая, сильная. Ветер трепал мои волосы, а его смех тонул в крике коник. Мы бежали от моего дома, от будущего, расписанного на годы вперёд.
Этот Соколов тебе не пара! грохнул голос отца, Константина Матвеевича. У него ни копейки души, ни места в обществе!
Мать, Софья Андреевна, скрестила руки, бросая упрёк.
Одумайся, Лада! Он тебя погубит.
Я помню свой ответ, тихий, но твёрдый, как сталь.
Моя стыд жить без любви. А ваша честь клетка.
Мы нашли её случайно. Заброшенная хижина лесника, вросшая в землю до окон. Она стала нашим миром.
Полтора года. Сто восемьдесяттри дня абсолютного, безумного счастья. Мы рубили дрова, носили воду из колодца, читали при свете керосиновой лампы одну книгу вдвоём. Было трудно, голодно, холодно.
Но дышали одним воздухом.
Однажды зимой Остап тяжело заболел. Он лежал в жаре, словно печь. Я полоскала его горькими травами, меняла ледяные марли на лбу и молилась всем богам, кого знала.
Тогда, глядя в его изнурённое лицо, я поняла, что это и есть моя жизнь, выбранная мной сама.
Весной их нашли. Когда подснежники уже пробивались сквозь тающий снег.
Не было криков. Не было борьбы. Просто трое мрачных мужчин в одинаковых шинелях и мой отец.
Игры закончились, Лада, сказал он, будто речь шла о проигранной шахматной партии.
Остапа держали двое. Он не рыдал, не кричал. Он просто смотрел на меня. В его взгляде была столько боли, что я чуть не задохнулась. Взгляд, обещавший: «Я найду тебя».
Меня увезли. Яркий живой мир леса сменился тусклыми, запылёнными комнатами отцовского дома, где пахло нафталином и несбывшимися надеждами.
Молчание стало главным наказанием. Никто не поднимал голос. Меня просто перестали замечать, словно я стала предметом мебели, который скоро вывезут.
Через месяц отец заглянул в мою комнату. Он не смотрел на меня, взгляд был устремлён в окно.
В субботу к нам придёт Дмитрий Арсенович с сыном. Приготовься.
Я ничего не ответила. Какой смысл?
Дмитрий оказался полной противоположностью Остапа. Спокойный, молчаливый, с добрыми усталыми глазами.
Он говорил о книгах, о работе в своём конструкторском бюро, о планах на будущее. В этих планах не было места безумию и бегством.
Нашу свадьбу провели осенью. Я стояла в белом платье, как в саване, и механически ответила «да». Отец был доволен. Он получил то, что хотел подходящего зятя, правильную партию.
Первые годы с Дмитрием были похожи на густой туман.
Я жила, дышала, делала чтото, но будто не просыпалась. Я была послушной женой. Готовила, убирала, встречала его с работы.
Он никогда ничего не требовал. Был терпелив.
Иногда ночью, когда он думал, что я сплю, я чувствовала его взгляд. В нём не было страсти, но была безграничная, глубокая жалость.
Эта жалость ранила сильнее, чем отцовский гнев.
Однажды он принёс мне ветку бузины. Просто вошёл в комнату и протянул её.
На улице весна, тихо сказал он.
Я взяла цветы, и их горьковатый аромат наполнил комнату. В тот вечер я впервые заплакала после долгих месяцев.
Дмитрий сел рядом, не обнимая, не утешая. Он просто был рядом. И его молчаливое присутствие оказалось сильнее тысячи слов.
Жизнь шла своим чередом. Родились сын Борис и дочь Ольга. Дети наполнили дом смыслом. Я смотрела на их крошечные пальчики, на их смех, и лёд в душе стал таять.
Я научилась ценить Дмитрия. Его надёжность, спокойную силу, доброту. Он стал другом, опорой. Я полюбила его. Не той первой, пламенной любовью, а другой тихой, зрелой, вытерпевшей.
Но Остап не ушёл. Он приходил во снах. Мы снова бегали полем, снова жили в нашей хижине.
Я просыпалась с мокрыми от слёз щеками, и Дмитрий, не произнося ни слова, просто крепче сжимал мою руку. Он всё знал. И всё прощал.
Я писала Остапу. Десятки писем, которые так и не отправила. Сжигала их в камине, глядя, как пламя поглощает слова, предназначенные другому.
Искала его? Пыталась узнать? Нет. Мне было страшно разрушать хрупкий мир, который я построила. Страшно узнать, что он забыл, разлюбил, женился.
Страх оказался сильнее надежды.
И сейчас он здесь. На поминках моего мужа. Время стерло юношеские черты с его лица, но не изменило главное его глаза. Они всё так же пронзительно смотрели.
Поминки прошли, как в трансе. Я машинально принимала соболезнования, кивала, отвечала несвободно. Всё моё существо было натянуто, как струна, я чувствовала его присутствие за спиной.
Когда все разошлись, он остался. Стоял у окна, глядя на сад, который темнел.
Я искал тебя, Лада, голос его стал ниже, с хрипом.
Я писала тебе каждый месяц пять лет. Твой отец возвращал письма нераспечатанными, сказал он, и в его глазах промелькнуло понимание.
Потом я узнал, что ты вышла замуж.
Воздух в комнате стал тяжёлым, густым. Каждое слово Остапа оседало пылью на портрет Дмитрия, стоящий на каминной полке. Пять лет. Шестьдесят писем, которые могли всё изменить.
Мой отец начала я, но голос оборвался. Что я могла сказать? Что он разрушил не одну, а две жизни, действуя из лучших побуждений?
Он пришёл ко мне через неделю после того, как нас разлучили. Поставил условие: я ухожу из города навсегда и больше не связываюсь с тобой.
Он усмехнулся: Я не подал на тебя заявление о похищении дочери. Это всё чепуха, но в двадцать лет я испугался. Не за себя. За тебя.
Я слушала, и перед глазами возникла картина: мой отец, Константин Матвеевич, с тяжёлым подбородком и властным взглядом, и двадцатилетний Остап, растерянный, униженный, но пытающийся сохранить достоинство.
Я поехал в отдалённый регион, устроился в геологию. Связи почти не было, письма шли месяцами. Думал, уйти от всего. От себя не уйти, провёл рукой по седым волосам. Писал на адрес твоей тёти.
Думал, так надёжнее. Видимо, отец предвидел. Я не мог вернуться экспедиции были по дватри года. А когда вернулся через пять, было уже поздно.
Комната, в которой я прожила пятьдесят лет с Дмитрием, вдруг стала чужой. Стены, пропитанные нашей совместной жизнью, молчаливо наблюдали. Вот кресло, в котором Дмитрий любил читать вечерами.
Вот стол, за которым мы играли в шахматы. Всё это было настоящее, тёплое, моё. А теперь в это настоящее вломилась тень прошлого, и всё пошатнулось.
А ты? спросила я тихо, боясь ответа.
Я? Я жив, Лада. Работал, скитался по глуши. Пытался забыть. Не получалось. Потом встретил женщину. Хорошую, простую. Она была врачом в нашей экспедиции. Мы поженились. У нас два сына: Пётр и Алексей.
Он сказал это просто, без пафоса. И эта простота разрезала самое больное. Мой сон, в котором он всегда был один и ждал меня, разлетелся на тысячу осколков.
Он жив. У него семья. У него жизнь, где нет места мне.
Я почувствовала укол странной, несвоевременной ревности. Ревность к прошлому, которого у меня не было.
Её звали Катерина. Она умерла семь лет назад от болезни. Он смотрел не на меня, а сквозь стену. Сыновья выросли, разъехались. Я вернулся в этот город год назад.
Целый год? вырвалось у меня. Почему ты
Что я мог сделать, Лада? Приходить сюда, в твой дом?
Я видел его несколько раз: в парке, у театра. Ты шла рядом с мужем, тихо разговаривали. Ты выглядела спокойной, умиротворённой. Я не имел права разрушать это.
Зачем ты пришёл сегодня, Остап? перебила я. Мне нужно было знать. Зачем разрушать мой мир, едва оправившись от утраты?
Я увидел в газете некролог. Фамилия твоего мужа Я помнил его. И понял, что должен прийти. Не чтобы чтото требовать, а чтобы закрыть эти двери. Или открыть. Я сам не знал.
Он сделал шаг к мне.
Лада, я не прошу тебя забыть свою жизнь. Я вижу по дому, по фотографиям, что ты была счастлива.
И твой муж У него лицо доброго человека. Я просто хочу знать, остался ли в тебе хоть угольок от того огня, что горел в хижине лесника?
Я смотрела на него, на этого седого, уставшего мужчину, в котором едва угадывался тот отчаянный юноша. И я смотрела на портрет Дмитрия, на его спокойное, родное лицо.
Один подарил мне полгода огня, за который я плакала всю жизнь.
Другой подарил мне пятьдесят лет тепла, которое я оценила слишком поздно.
Я не знаю, честно ответила я. Я не знаю, Остап. Всё, что я знаю, это то, что сегодня я похоронила своего мужа. И я любила его.
Он кивнул, и в его глазах промелькнуло понимание, не обида, а именно понимание.
Я знаю. Прости. Я приду через сорок дней, если ты позволишь.
Он ушёл. Шум закрывающейся входной двери не принёс облегчения. Напротив, дом, опустевший после поминок, наполнился гулкими вопросами.
Сорок дней. В православии это время, отмеряемое душой, чтобы попрощаться с земным миром. Для меня эти сорок дней стали шансом разобраться с миром внутри себя.
Первая неделя я разбирала вещи Дмитрия. Это было и пыткой, и лекарством одновременно.
Вот его любимый свитер, всё ещё хранящий лёгкий аромат табака. Вот его очки на рабочем столе, рядом с недочитанной книгой. Каждая вещь кричала о нём, о нашей тихой, размеренной жизни.
В ящике стола я нашла старую шкатулку. Внутри лежали не документы и не награды, а мои сухие цветы, когдато вплетённые в волосы, билет в кино с нашего первого свидания и маленькая выцветшая фотография. На ней мне двадцать один год.
Я смотрела в объектив серьёзно, почти враждебно. И даже улыбки не было. Он хранил эту фотографию пятьдецать лет. Хранил меня ту, которую принял, а не ту, о которой мечтал. В этом молчаливом обожании было больше любви, чем в самых страстных клятвах.
Дни шли. Дети звонили, приезжали, приносили продукты. Их забота лишь усиливала чувство вины.
Однажды дочь Ольга обняла меня и сказала:
Мама, нам так тяжело. Папа так тебя любил. Он всегда говорил, что ты лучшее в его жизни.
Эти слова были искренними, и от них мне стало ещё горше. Я предавала память о нём каждым своим воспоминанием об Остапе.
Я перестала спать. Ночами сидела в кресле, глядела в тёмный сад. Два образа стояли передо мной: дикая, пылающая страсть юности и глубокая, спокойная река зрелости. Сравнить их? Выбрать? Это всё равно что выбрать между солнцем и воздухом. И то, и другое жизнь.
Я поняла, что Остап ошибался в главном. Он спросил, остался ли в угольке от огня. Да, он остался.
Но за пятьдесят лет Дмитрий построил вокруг этого уголька тёплый, надёжный дом. Этот дом стал частью меня. Разрушить его значит разрушить себя.
В сороковой день я проснулась с ясным ощущением правильности. Приготовила поминные блины, собралась за стол, как учила мама. Поставила фотографию Дмитрия.
Я не знала, придёт ли Остап. Не знала, что ему сказать.
После обеда вышла в сад. Нужно было подстричь розы, которые так любил Дмитрий. Холодный осенний ветер обжигал.
Я услышала скрипворот. Он стоял на дорожке. Не осмеливался подойтиЯ посмотрела на него, кивнула и тихо закрыла дверь, позволяя прошлому окончательно уйти.
