Дневник. 14марта
Сегодня я снова пришла к тому самому загону, где стоит чёрный жеребец, которого все называют Гроза. Он огромен, грозен и непокорен, и в нашем хуторе говорили, что его собираются убить, сжечь, как бы избавившись от страшного бремени. Я просто оставленная девчонка, без имени в чужих глазах, но с тем же голодным желудком, что и у многих. Я никогда не знала, сколько часов уже протекло с тех пор, как в последний раз съела чтото приличное. Единственное, что я знала, мне нельзя оставаться на одном месте слишком долго. Я пробежала по центральной площади, врезалась в узкие переулки за скотом, пока не нашла укромный угол за деревянным загоном, где могло не увидеть меня никого. Сев на холодный песок, я прижалась к земле, обхватив колени руками.
Хлеб был твёрдый, но я не стала жаловаться. Я глотала его медленно, всматриваясь в тени за парой досок. Гроза вновь сталкался, ржала, как будто в груди у него буря. Его копыта стучали по земле, отдаваясь эхом по всей поляне. Он был выше всех, чернее ночи, дикий, словно волк, который вцепился в цепи. Каждый, кто пытался приблизиться, получал лишь крик и грозную угрозу. На прошлой неделе один из мужчин упал, сломал руку. С тех пор в загон никто не входил без дубовой палки. Я видела всё, наблюдала каждое его движение из своей темной норы среди сухой травы и разбитых досок.
Меня завораживала его сила, но особенно одиночество, которое, казалось, окутывало его, как дым. Не гнев, а страх, или недоверие то же, чему я училась, прячась за своей невидимостью. Внезапно дверь в конце хлевов распахнулась, и вошёл хозяин усадьбы, господин Петрович, старый владелец фермы.
Он шел уверенно, сопровождаемый двумя рабочими. Один тащил тяжёлый папиросный ящик, другой толстую верёвку. «Мы больше не можем рисковать», сказал Петрович, не поднимая голоса. «Это животное не служит делу, оно проклятое или просто безумное. Мы планируем убить его в понедельник». Его слова ударили меня в грудь, как холодный ветер.
«Точно, хозяин?» спросил один из крестьян. «Можно было бы продать его за копейки, ктото, наверно, возьмёт». Петрович грозно фыркнул: «Нет, уже решено». Мужики ушли, а я осталась на месте, сжала в кулаки оборванную ткань платья.
Слово «жертвоприношение» звучало в моих ушах, будто отголосок колокола в пустой церкви. Гроза стоял, вспучив копыта, и его глаза сверлили небо, будто ищули ответ. Я смотрела на него, пока его глаза не зажглись огнём.
Не задумываясь, я встала, проскользнула сквозь кусты и исчезла в темноте. Ночь опустилась на усадьбу, свет в окнах погас, рабочие засыпали в амбарах, а ветер шуршал сухими ветками эвкалипта у ворот. Я ждала, пока всё стихнет, затем пробежала к загону, прошла сквозь щёлку между поломанными досками. Фонарь не нужен был лунный свет был достаточно ярким.
Гроза сразу увидел меня, отыгрался грозным рёммя. Я остановилась в трёх метрах от него, не приближаясь дальше. Я не говорила ни слова, просто села на землю, опустила голову и ждала. Конь хмыкнул, но не подошёл.
Он дышал тяжело, будто не понимал, почему маленькая девка стоит в его мире. Я медленно подняла взгляд, и наши глаза встретились. Минуты текли, а может, и часы, пока он не опустил голову, наклонил её к земле и лёг, обратив спину ко мне. Я не плакала, не смеялась просто сидела, дыша глубоко.
Когда первое солнце пробилось сквозь горы, я встала, ушла тем же путём, откуда пришла. Небо просветлело, но меня уже не заметили. Гроза всё ещё лежал в углу, голова опущена, глаза полузакрыты. Его поведение изменилось: он не бил заборы, не бросал копыты, а просто стоял, как будто в задумчивости.
Рабочие, привыкшие к его ярости, подошли к загонам с настороженностью.
Что с ним? спросил староста Иван, почесывая бороду. Не знаю, но мне не по нраву, ответил другой, опираясь на мешок овса.
Петрович пришёл чуть позже, шляпа широкополая, лицо морщинистое от долгих лет на земле. Он подошёл к загонам, открыл дверь, вгляделся в коня.
Вот так, хозяин, пробормотал он, глядя на лежащего зверя. Он не двигается почти ничего.
Он подошёл ближе, присел, поднял в ладони крошку влажной земли и тихо сказал: «Я принял решение».
Ветер шептал в кронах берёз, а я стояла в тени, чувствуя, как в груди стучит сердце. Я знала, что сегодня может решиться судьба Грозы и моя собственная.
«Не будет убоя», протянул Петрович, глядя на меня. «Только если ты покажешь, что умеешь держать его».
Я кивнула, почти беззвучно, и глаза Петровича смягчились. Мы все были в ожидании, но в тот же миг Гроза поднялся, подошёл ко мне, прижался к шее и тихо фыркнул, словно благодарил за спасение.
С этого дня всё изменилось. Я больше не была невидимой. Я стала частью этой земли, частью этого загона, частью сердца Грозы. Люди стали смотреть на меня иначе: ктото с уважением, ктото со страхом, но все с интересом. Я нашла своё место, и, хотя путь ещё далёк, я чувствую, что нашла тихую гавань.
Сейчас, когда я пишу эти строки, луна светит над полями, а Гроза спит в своём углу, слушая шёпот ветра. Я закрываю глаза, позволяя себе почувствовать, что даже в самой темной ночи есть свет, если рядом есть тот, кто готов слушать.
И я, и он два разбитых сердца, нашедших друг в друге покой.
(Записываю в дневник, чтобы не забыть, как одна оставленная девчонка смогла изменить судьбу кромешного зверя и свою собственную.)
