Зимой, когда снег уже укутал старый дом в Вологодской глубинке, я, Валентина Петровна, приняла решение продать своё жильё и перебраться к сыну. Сноха Марфа и сын Андрей уже давно подгоняли меня переехать, но я всё держалась за привычный клей, пока не пережила инсульт. Восстанавливаясь настолько, насколько позволила природа, я осознала, что живет одна в деревне без врача это уже смертельно опасно. Продав дом, я оставила почти всё новенькой хозяйке и переехала к сыну.
Летом семья Андрейа, жившая в девятиэтажной квартире, переселилась в только что достроенный коттедж, спроектированный самим Андреем.
Я вырос в доме у земли, говорил он, и построю такой же, как в детстве.
Коттедж получился двухэтажным, с просторной кухней, светлыми комнатами и ванной, в которой вода напоминала бирюзовое море.
Как будто на пляж попал, подхватила я, Валентина Петровна, с улыбкой.
Я не подумала, что на втором этаже окажутся мои комнаты и кровать внучки Аграфены. Пожилой женщине приходилось каждую ночь спускаться по крутому лестничному пролету, чтобы попасть в туалет.
Хотя бы не упасть со сна, шептала я, держась крепко за поручни.
Привыкнуть к новой семье удалось быстро: с невесткой Марфой у меня всегда были хорошие отношения, а Аграфена, будто бы в сети, почти не докучала. Я старалась никому не мешать.
Главное молчать, не наставлять и реже появляться, повторяла я себе.
Утром все расходились по делам, а я оставалась с собакой Ринни и кошкой Марсеем. В доме ещё жила черепаха, которая ползала к краю круглого аквариума, вытягивая шею, будто пытаясь увидеть меня. Я кормила рыбок и черепаху, а потом звала Ринни пить чай. Пёс, умный чаучау, всегда встречал меня у порога, глядя своими карими глазами прямо в лицо.
Давай чай, говорила я, доставала из шкафа коробку печенья. Печенье было любимым лакомством Ринни; я покупала детское печенье, ведь у породы особая диета.
После обеда, наведя порядок, я выходила в огород. Привыкшая к полевому труду, я продолжала копать грядки, пока не обратила внимание на соседний участок. Высокая ограда скрывала его, но за домом её не было. Сын поставил здесь небольшую декоративную изгородь, а старика в поношенной шляпе я видела лишь редкими вспышками, он быстро исчезал в сарае.
Однажды, поднимаясь на второй этаж убирать комнату Аграфены, я подошла к окну, отодрала шторы и увидела старика, медленно идущего к малиннику, опустившего голову. Он сел на старую лягушачью ведёрку, дрожа от холодного сентября.
Кашляет, а голый ходит, подумала я и заметила, что он плачет.
Сердце сжалось от тревоги. Я бросилась к двери, но крик, доносящийся из окна, заставил меня остановиться.
Значит, он не один, сообразила я и снова взглянула в окно. Старика звали, но он молчал, сидя в одной позе, ветром согнутые седые пряди качали его плечи. Поняла я, что человек одинок, хотя и живёт в семье, и меня пронзило жалостливое чувство.
С тех пор я всё чаще наблюдала за соседями, замечая, как старик провёл большую часть дня вне дома, иногда пилит в сарае, иногда просто сидит в тени.
Однажды, прислушавшись к его разговору, я услышала:
Эх, бедные птицы, летаете, пока тепло, а зимой вас в клетки ставят. Я тоже в клетке Кому в старости нужны?
Эти слова заставили меня задуматься, как же жить, чтобы лишь с курами разговаривать.
За ужином я спросила сноху о соседях.
Раньше тут жила семья. После смерти хозяйки остался Пётр Иванович, её муж, с сыном. Позже к дому привёз жену, но после выхода на пенсию начались споры, рассказала Марфа. Пётр всё делал сам в огороде, ходил в магазин, водил внучку в садик. Сейчас Аграфена уже шестнадцать, учится в том же классе, что и моя дочь, а дед уже не нужен.
Что же с сыном? спросила я.
Тихий, интеллигентный, не может возразить, ответила Марфа.
В наше время так плохо, вздохнула я. Я завидовала тем, у кого муж готов был отстоять жену.
Да, такой человек может даже жену избить, если понадобится, прокомментировал Андрей, слушая наш разговор.
Ночью я не могла спать, мысли крутятся, как водоворот. Я брала листок бумаги и рисовала дверь, стоящую у озера, с железным замком, погружённым в воду. Ключ лежал на дне, и никто не достанет его.
Вспомнила я тогда, как бывший муж, страдающий психическим заболеванием, клялся меня убить и зарыть под яблоней. Я привязывала простыню к дверной ручке, вставляла в неё кочергу, чтобы проснуться, когда он попытается открыть дверь. Не ради себя, а ради Аграфены, я готовилась к его нападению. Однажды ночью, услышав шорох, я увидела, как он пытается вырвать дверную ручку ножом; я схватила внучку и сама выбежала наружу.
Дверь закрыта, шептала я себе. Прошлое уже позади.
Следующее утро было сухим и ясным. Я пошла за хлебом в местный магазин, где продавец спорил с покупателем о свежести батона. Оказалось, что корка уже затвердела.
Вы ввели в заблуждение, сказала я, показывая на батон. Продавец заменил товар, и я ушла с новой буханкой.
У входа стоял пожилой мужчина, улыбнувшийся:
Спасибо за поддержку, сказал он. Я Пётр Иванович, сосед.
Вы живёте у Олега и Кати? спросил я. Он кивнул, признался, что знает их, поскольку часто помогает им в огороде.
Я мать Олега, переехала сюда после того, как одиноко жила в Сибири, ответила я.
Он отломил кусок хлеба и предложил:
Попробуйте, свежий, ароматный.
Спасибо, сказала я, объяснив, что диетирую, а свежий хлеб нужен детям.
Разговор перешёл к урожаю, к погоде, к ценам на рынке. Я пригласила Петра Ивановича к себе на чай, рассказывая, что у меня есть собака Ринни, но она не тревожит никого.
Он зашёл, сел на край дивана, осмотрел комнату: простые, но уютные стены, вышитые бисером картины, цветы на подоконнике, вязаные подушки.
Здесь ценится только дороговизна, подумал он, а богатство вытеснило живых людей.
Мы пили чай, я угощала его пирожками, но не решилась предложить борщ, чтобы не обидеть. Пёс Ринни, лежащий у двери, наблюдал за гостем, но не рычал я знала, что он чувствует лишь опасных людей.
Разговор был лёгким, но я всё же хотела спросить, почему Пётр Иванович часто грустит. Он молчал, а я поняла, что лучше не тревожить старика тайнами из окна.
С того дня жизнь для меня обрела новый смысл. Утром я спешила приготовить завтрак, потом идти в огород, где Пётр уже ждал, машет рукой, приветствуя меня за низкой оградой. Я передавала ему свежие овощи, он смущённо принимал, понимая, что я делаю это от души.
Накануне Пётр сообщил, что его сын с семьёй уезжает в Крым на отдых. Я обрадовалась и сказала:
Пусть едут, вам же отдохнуть надо. А у меня уже холодно в сарае, пора переезжать.
Сразу после этого я проснулась от шума машины. На воротах стояло такси, соседи выходили, хлопая калиткой, помогали разгрузить багаж.
Что, Пётр Иванович не провожает их? удивилась я.
Сон не шел, мысли тревожили: почему родители всю жизнь тянут детей, а те в старости оставляют их? Я вспомнила о телеведущей Леонтьевой, чьи сын не приехал к ней в последний час. Пётр Иванович был директором крупного завода, но старость его оказалась одинокой.
Я встала раньше обычного, приготовила завтрак, провела детей и Аграфену, накормила животных и отправилась в усадьбу, где Петра не было.
Видимо, решил отдохнуть в тишине, подумала я.
Я обрезала лук, но в соседнем дворе было странно тихо. Я подошла к небольшой ограде, где горела лампочка, постучала в дверь, подождала, а затем толкнула её. Дверь приоткрылась.
Есть кто дома? Пётр Иванович! крикнула я.
Тишина казалась густой, но я вошла в коридор и в прихожую, где увидела Петра на диване, левую руку безжизненно свисавшую вниз, рядом разбросанные таблетки «Нитроминт». Я вскрикнула: «Господи! Боже мой!», и в панике позвонила сыну Олегу. Он сразу вызвал скорую. Через пятнадцать минут приехали медики, седой доктор проверил пульс, зрачки, приготовил шприц. Я поняла, что жизнь ещё может быть спасена.
День прошёл, как сон. Я задавалась вопросом, как можно было оставить отца в такой беде. Вспомнила героя Шолохова, который запер мать в летней кухне.
Не дай, Бог, иметь таких детей, прошептала я.
Через месяц Павел Иванович выписали из больницы. Я ежедневно навещала его, кормила, поддерживала.
Чтобы жить, надо есть, говорила я часто.
Он рассказал, что дом принадлежит ему, но сноха требует оформить дарственную и доверенность на пенсию.
Если отдам пенсию, умру от голода, сказал он. Завещание уже написано на сына, но он об этом не знает.
Я ответила:
Хорошо, тебя скоро выпишут. У детей есть квартира, они не живут там. Аграфена уже в школе, они рады, если мы перейдём к вам. Сейчас нельзя нервничать. В старину на Рязанщине говорили: «Жалею тебя», а не «люблю». Желаю тебе жизни.
