Дневник, 12октября.
Сегодня вспоминаю свадьбу, что в нашем селе Песчанке прошла. Весь хутор стоял на ушах, как в старой сказке. Иван Петров, лучший парень в нашом районе, механизатор с золотыми руками, женился на Капитолине Соколовой. Капотолина как маковый цвет: яркая, звонкая, смех её как колокольчик на ветру. Всё выглядело, будто сошло со страниц иллюстрированной книги. Родители Ивана построили им новый дом, поставили красивый забор, ворота украсили лентами. Три дня гуляли: музыка гремела по всей улице, запах шашлыка и сладких пряников заполнял воздух, все кричали «Горько!».
Но в тот день я не была на торге. Я сидела в нашем сельском медпункте, напротив меня Агафья Иванова, тихая и незаметная, словно тень в лесу. Её глаза как озёра в тайге, глубокие и печальные, в них тоска веков, от которой охватывает боль. На кушетке она сидела, прямая, как натянутая струна, руки её, тонкие и работающие, были сложены в узел на коленях, пока костяшки не побелели. На ней было лучшее платье ситцевое в мелкий василек, старенькое, но выглаженное, а в волосах голубая лентушка. Агафья тоже собиралась на свадьбу, но свою с Иваном.
С детства они были неразлучны: вместе в первый класс, сидели за одной партой, он нёс ей портфель, защищал от озорных мальчишек, а она угощала его пирожками и помогала решать задачи. Весь хутор знал: Иван и Агафья как небо и земля, солнце и луна, всегда рядом. Служба в армии прошла, и он первым делом бросился к ней. Всё шло попрежнему: подали заявление, назначили дату тот же день, когда Капотолина с Иваном праздновали.
Но потом Капотолина вернулась в село из города, как гость, и всё закрутилось. Иван, будто помутился, стал бежать от Агафьи, прятать глаза. Однажды вечером, когда уже темнело, он подошёл к калитке её дома, сжимал шапку в руках и, как будто вытаскивал гвоздь из гнилой доски, сказал: «Прости, Агафья. Я тебя не люблю. Люблю Капотолину, на ней женюсь». И ушёл, а она стояла у калитки, ветер трепал её платок, а она не чувствовала холода. Хутор ахнул, посуделил, а потом забыл чужая беда, не их собственная.
Я сидела с ней в день её несбывшейся свадьбы, а за окном гремела музыка, раздавался пьяный смех. Смотрела на неё, сердце стучало в груди. Она не плакала, не шевельнула ресницей и это страшнее всего. Когда человек плачет, боль выходит наружу, а когда он сидит, как камень, боль съедает его изнутри.
Агафья, шепнула я, может, чашку воды? Или капли валерьянки?
Она подняла глазаозёра, в которых отражалась пустота, словно выжженная степь.
Не надо, Семёнова, тихо ответила она, голос её шепчет, как шелест сухих листьев. Я к вам не за лекарством. Просто посидеть. Дома стены давят. Мама плачет, а мне всё равно.
Мы молчали рядом, не зная, какие слова могут залатать эту рану. Время лечит лишь притупляет боль, едва её касаясь. Мы просидели, может, час, а может, два. За окном стемнело, музыка стихла, слышно было только тикание старых часов и завывание ветра в трубе.
Вдруг она вздрогнула, как от холода, и прошептала, глядя в одну точку:
Я ведь ему рубашку на свадьбу вышила. Крестиком, по вороту. Думала, наденет будет оберегом.
Рука её провела по воздуху, словно разглаживая невидимый воротник, и по щеке скользнула одна слезинка тяжёлая, как расплавленное олово. Она упала на мои руки. В тот миг часы, казалось, замерли, и весь мир слился в этом кристальном моменте горечи, не высказанной. Я обняла её дрожащие плечи, качая, как маленького ребёнка, и молилась: «Господи, за что так тяжела её душа?».
Прошло два года. Снег сменялся грязью, грязь пылью, пыль снова снегом. Жизнь в Песчанке текла своим чередом. Иван с Капотолиной жили, казалось, неплохо: дом полон, машину «Тойота» за 150тыс. приобрели. Но смех Капотолины стал другим не звонким, а как разбитое стекло, резким и злым. Иван выглядел, как человек, утонувший в воде: потемнел, осунулся, в глазах тоска. Он всё чаще сидел в гараже с мужиками, но уже не с пустыми руками. Говорили, Капотолина пилит его с утра до ночи: денег мало, внимания нет, на соседку иначе смотрит. Их любовь, как весенний паводок, пришла ярко, всё смыла и быстро ушла, оставив лишь мусор и ил.
Агафья же жила тихо, почти незаметно. Работала на почте, помогала матери по хозяйству, словно спряталась в раковину. На танцы и парней не смотрела, улыбка её была редкой, а в глазах та же глухомань лесная. Я наблюдала за ней издалека, сердце щемило, думала, что она завянет, но не расцветёт.
Однажды, поздней осенью, когда дождь лил, как из ведра, а ветер срывал последние золотые листья с берёз, калитка моего медпункта скрипнула. На пороге стоял Иван, промокший до нитки, грязный, рука висела неестественно.
Семёнова, сказал он, губы дрожали. Помоги, пожалуйста. Рукой, кажется, сломал.
Я провела его в кабинет, обработала рану, наложила шину. Он молчал, лишь морщился от боли, а потом, когда всё закончилось, посмотрел на меня глазами, полными отчаяния.
Это я сам, выдохнул он. С Капотолиной поругались, она уехала к матери в город, сказала, что навсегда.
Он заплакал, но не грубо, а тихо, беззвучно, слёзы стекали по небритой щеке, падая на грязную куртку. Взрослый, сильный мужик оказался передо мной, как избитый щенок. Он рассыпал мысли о том, как тяжело жить, как красота Капотолины обернулась требовательной, душной любовью.
Я каждую ночь вижу Агафью во сне, шептал он. Как она улыбается, а я просыпаюсь и хочется выть. Дурак я, слепой дурак. Самое дорогое, что было, выкинул за яркую обертку
Я налила ему чай с мёдом, сидела рядом и слушала. Задумалась: жизнь часто крутит нас так, что теряем всё, чтобы понять, что действительно ценно.
На следующий день весь хутор гудел: Иван развелся. Через неделю он пришёл к дому Агафьи, не к калитке, а прямо к крыльцу, снял шапку под ледяным дождём и стоял, промокший до костей, пока она не вышла из дома. В старом плаще, с платком на голове, она подошла к нему, и он упал на колени, схватил её руки и прижал к лицу:
Прости, смог лишь он сказать.
Я не знаю, какие слова звучали между ними, но важнее то, что я увидела в её глазах, когда она пришла ко мне за зелёнкой, чтобы обработать Ивану ссадины. В них уже не было выжженной степи, а вновь отражались лесные озёра, а в глубине крохотный огонёк, как первый подснежник.
Они не устраивали свадьбу, а просто жили. Иван переехал к ней в её старый домик, чинил крышу, латал забор, перекладывал печь, как бы искупая свою вину трудом. Агафья оттаивала, словно цветок, долго без воды, который, наконец, полили. Улыбка её стала светлой и тёплой, и рядом с ней самому хотелось улыбнуться.
Летом, в разгар сенокоса, я шла мимо их дома. Калитка была открыта. Они сидели на старой деревянной лавке: Иван, крепкий, надёжный, обнял её за плечи, а она, тихая, светлая, прижалась к нему и тихо напевала, перебирая в миске ароматную землянику. У их ног в плетёной корзинке спал крошечный сыночек Саша. Солнце садилось за реку, окрашивая небо в нежные акварельные тона. Гдето далеко мычала корова, лаяла собака, но на этом крыльце царила такая тишина, что казалось, время остановилось. Я смотрела на них и улыбалась сквозь слёзы уже другими, светлыми.
Урок, который я вынесла из всех этих переплетений судеб: нельзя гоняться за чужой радостью, а нужно ценить то, что имеем, и позволять себе прощать, иначе сердце превратится в холодный камень.
