13 ноября, вечер. Дождь с мелким снегом бил в окно, ветер завывал в трубах, будто голодный волк, а в нашем медпункте печка тихо скрипела, согревая. Я уже собиралась уходить, как в дверь толкнуло, и на пороге появился Григорий Соколов высокий, широкоплечий, будто бы его уже ветром с ног сорвали бы. На руках он держал крошечную девочку свою дочь Васильку.
Он поставил её на кушетку, отступил к стене и застывал, словно статуя. Я взглянула на малышку: её лицо побелело от холода, губы были сухие, а в крохотных руках дрожали маленькие пальчики. Она шептала одно слово: «Мама мамочка». Ей тогда не исполнилось и пяти лет. Температуру измерила почти сорок градусов!
Гриша, а что с ней? строго спросила я, одновременно беря ампулу и готовя шприц. Он молчал, глаза скользили по полу, руки сжали кулаки так, что костяшки побелели. Казалось, он был гдето в другом, в своей горечи. Я поняла, что лечить надо и его, а не только ребёнка. Душа этого мужчины была в клочьях, раны глубже любой лихорадки.
Укол сделала, обтерла кожу. Девочка успокоилась, дыхание стало ровнее. Я села рядом, погладила её горячий лоб и тихо сказала Григорию:
Оставайтесь здесь. При такой непогоде займите место на моём диване, а я просижу с ней, подкараулю.
Он кивнул, но не пошевелился. Стоял у стены до самого рассвета, словно часовой. Ночь я меняла компрессы, поливала Васильку водой. Всё время думала о нём.
Сказки в деревне о Григории были разные. Год назад утонула его жена Катерина красавица, звонкая, как ручей. После её смерти он, будто окаменел, ходил, не живя. Работал за троих, держал дом в порядке, ухаживал за дочкой, но глаза его были пусты, как у мертвеца. Люди шептались, что в тот день он, будучи в опьянении, произнёс злое слово, и жена в порыве горя бросилась в реку. Он её не остановил. С тех пор он не пил, но вина, как крепкая водка, продолжала терзать его. Деревня смотрела на него и его дочь, как на «мужика с прицепом», только прицепом была его бесконечная боль.
К утру температура у Васильки упала, глаза её, голубые, как у матери, посмотрели на меня, потом на отца, и губы снова задрожали. Григорий подошёл, неуклюже схватил её за руку и отдернул, будто обжегся. Он боялся её, потому что в ней отражалась вся его Катерина и её страдание.
Я оставила их у себя ещё на день. Сварила куриный бульон, кормила Васильку ложкой. Девочка ела молча, почти не произнося ни «да», ни «нет». Отец тоже молчал: наливал суп, отрезал хлеб, заплетал ей косичку грубыми пальцами. В доме царило притуплённое молчание, будто воздух звенел от тоски.
Я часто наведывалась к ним: приносила пирожки, банку варенья, под предлогом, что нечего делать. Наблюдала, как они живут, как два чужих человека в одном доме, между ними ледяная стена, которую никто не знал, как растопить.
Весной в село приехала новая учительница Татьяна Петровна, пришедшая из города. Тихая, интеллигентная, с лёгкой грустью в глазах, у неё тоже была своя боль. Она начала учить детей, и Василька попала в её класс.
Тогда, как в сказке, в их тёмный мир врезался луч солнца. Татьяна сразу почувствовала молчаливую печаль девочки и начала осторожно согревать её. Приносила книги с картинками, дарила цветные карандаши, после уроков читала сказки. Василька потянулась к ней.
Однажды, зайдя в пустой класс, я увидела их вдвоём: Татьяна читала, а девочка прижалась к ней, глаза её светились спокойствием, которого я давно не видела.
Григорий сначала смотрел на это как волк. Когда пришёл за дочкой и увидел её с учительницей, его лицо окрепло. Он бросил ей сухое «домой» и схватил её за руку. Татьяне он лишь кивнул, но в её доброте он увидел лишь жалость, а для него жалость была хуже пощёчины.
Однажды они столкнулись у магазина. Татьяна с Василькой вышли, лакомились мороженым, а Григорий подошёл, нахмурился и, выхватив мороженое из рук дочери, бросил его в урну.
Нечего вам, не лезьте в чужие дела, резко сказал он. Девочка заплакала, Татьяна стояла, глаза её были полны обиды и боли. Григорий ушёл, таща плачущую дочь. Моё сердце зашипело от этой сцены. Как же он сам себя губит, и ребёнка в этом же гневе.
Поздним вечером он пришёл ко мне за корвалолом, жалуясь, что «сердце давит». Я налила ему стакан, села напротив.
Не сердце тебя давит, Гриша, а горе, которое тебя душит, сказала я. Ты думаешь, молчанием защищаешь дочь? Наоборот, ты её убиваешь, лишая ласковых слов и тепла. Любовь не в горячем борще, а в взгляде, в прикосновении. Отпусти свою Катерину, живи.
Он слушал, опустив голову, потом поднял глаза, в которых светилась вселенская мука.
Не могу, прошептал он. Не могу
Он ушёл, а я долго сидела, глядя ему вслед. Порой простить другого легче, чем простить себя.
В конце мая, когда всё цвело, пахло черёмухой, Татьяна снова осталась с Василькой после уроков. Девочка нарисовала дом, солнце, рядом большую фигуру папу, и чёрным карандашом штрихнула страшное пятно.
Татьяна посмотрела на рисунок, и чтото в ней оборвалось. Она взяла девочку за руку и пошла к Соколовым.
Я шла мимо их дома, хотел узнать, нужен ли им чтонибудь. У калитки стояла Татьяна, колебалась, а во дворе Григорий пилит дрова, щепки летели, как злой крик. Татьяна решилась зайти. Григорий выключил пилу, обернулся, лицо стало как тёмное небо.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо ответила Татьяна. Я не к вам, я просто привела Васильку, но хочу, чтобы вы знали
Она рассказала о себе: о любимом супруге, погибшем в автомобильной катастрофе, о том, как год сидела в доме, закрыв шторы, глядя в потолок и желая только смерти.
Я тоже вину себе возлагала, её голос дрогнул. Думала, если бы я не отпустила его в тот день, если бы попросила остаться Я тонула в горе, Григорий Иванович. И чуть не утонула. Но потом поняла, что поминая мёртвых, я предаю их память. Он любил жизнь, хотел, чтобы я жила. И я заставила себя встать, ради него, ради нашей любви. Нельзя жить с мёртвыми, когда рядом живые, которым ты нужен.
Григорий стоял, как поражённый громом. Маска неприступности начала сползать. Затем он закрыл лицо руками и затрясся, не плача, а дрожа всем телом.
Это я виноват, прохрипел он. Мы не ссорились Смеялись в тот день Она, как девочка, прыгнула в реку вода была ледяная. Я кричал ей, а она смеялась. Потом она поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её а её уже не было. Я её не спас.
В этот момент из дома на крыльцо выбежала маленькая Василька. Она, видимо, слышала всё сквозь открытое окно, стояла и смотрела на плачущего отца. В её глазах не было страха, лишь бесконечная детская жалость.
Она подошла, обняла отца крепкими детскими руками и громко сказала:
Папа, не плачь. Мама на облачке, смотрит на нас, не сердится.
Григорий упал на колени, обнял дочь, зарыдал, как ребёнок. Она гладила его по щёке, шептала: «Не плачь, папочка». Татьяна стояла рядом, тоже плакала, но уже другими слезами слезами очищения.
Время шло. Лето сменилось осенью, потом пришла весна, и в нашем Заречье стало на одну семью больше. Мы уже не были связаны лишь бумажкой, а настоящей связью сердца.
Сижу я теперь на своей веранде, солнце ласкает, пчёлы жужжат в вишневом саду. Вижу, как идут по дороге Григорий, Татьяна и маленькая Василька, держатся за руки, смеются, её голос звенит, словно колокольчик, по всей улице.
А Григорий вы бы видели! Его плечи расправлены, в глазах свет, он улыбается Татьяне и дочке тихой, счастливой улыбкой, которой улыбаются те, кто нашёл своё сокровище.
Остановились они передо мной.
Здравствуйте, Валентина Семёновна, сказал Григорий, голос его был полон тепла.
Василька подбежала, дала мне букеток одуванчиков.
Это вам! воскликнула она.
Я приняла цветы, глаза мои были влажны. Смотрю на них, и сердце радуется. Прицеп, который держал Григорий, оторвали. Любовь, и детская, и взрослая, помогла снять его груз.
Они пошли к реке. Я подумала, что теперь река для них не место воспоминаний о боли, а просто река, где можно сесть, помолчать о своих светлых мыслях и смотреть, как вода уносит всё плохое.
А вы как думаете, дорогие мои? Может ли человек в одиночку вырваться из болота горя, или ему нужен ктото, кто протянет руку?
