Вышинское проснулось, будто бы в подвешенном между ветром и туманом сне. По всей деревне раздавался гул праздничных криков, а на центральной площади, под кленом, ставили веху новой свадьбы. Сергей, главный механизатор с золотыми руками, женился на Ксении девушке, чьи глаза сверкали, будто только что вспыхнула маковка, а смех её звучал, как звон колокольчиков в утренней церкви. Пара выглядела так, будто сошла со старинной иконы: дом построили родители, забор обвели лентами, ворота украсили цветными полосами. Три дня гремела музыка, пахло шашлыками и сладкими пирогами, все кивали «Горько!».
Я же в тот день не была среди веселья. Сидела в своей маленькой палате, напротив меня Лада, тихая, почти незаметная, как тень под берёзовым листом. Её глаза глубокие озёра тайги, в которых блуждала вековая печаль, от которой болезненно смотреть. Лада сидела на кушетке, прямая, как натянутая струна, руки её, тонкие и работающие, сплетались в узел на её коленях, пока пальцы не побелели.
На ней было самое лучшее платье лёгкое ситцевое с мелким узором васильков, старое, но выглаженное, а в волосах голубая лента. Она тоже готовилась к своей свадьбе, к своему Ивану. С детства они были неразлучны: вместе шли в первый класс, сидели за одной партой, он нес её портфель, защищал от одноклассников, а она приносила ему пирожки и решала задачи. Весь Вышинское знало их как Ваню и Ладу как небо и землю, как солнце и луну, всегда вместе. После службы в армии он бросился к ней, они заполнили бумаги, назначили день, тот же, когда Сергей и Ксения отмечали свой союз.
Но когда к деревне вернулась Ксения из города, словно закрученный вихрь, Сергей словно с ума сошёл. Он бросил взгляд на Ладу, прятал глаза, а потом пришёл к её калитке в сумерках, держал шапку в руках, словно извлекая гвоздь из гнилого доска. С болью в голосе, как будто вытаскивая шип из сердца, он сказал: «Прости, Лада. Я тебя не люблю. Люблю Ксении. На ней женюсь». И ушёл, оставив её стоять у калитки, где холодный ветер рвал её платок, а сама она была будто в пустоте, не чувствуя боли. Деревня вздохнула, пробормотала и, как будто чужая беда, быстро забыла её.
Сидела Лада передо мной в день своей несбывшейся свадьбы, а за окном гремела музыка, раздавался пьяный смех. Я смотрела на неё, а в груди будто кровь лилась из ран, но слёз она не пустила и это было страшнее всего. Когда человек плачет, боль видна наружу; когда он молчит, она гложет изнутри.
Лада, прошептала я, может, воды? Или капель с валерьянкой? Она подняла глаза, в которых отражалась пустота, словно выжженная степь.
Не надо, Семёновна, тихо шепнула она, голос её был как шуршание сухих листьев. Я к вам не за лекарством. Я просто посидеть. Дома стены давят, мама плачет, а мне всё равно.
Мы сидели в молчании, пока время не растянуло свои длинные часы, пока за окном не стемнело, музыка стихла, и слышалось лишь тиканье старого часовника и вой ветра в трубе. Внезапно она вздрогнула, будто от холода, и произнесла:
Я ему вышила рубаху на свадьбу, крестиком по вороту. Думала, будет оберегом.
Её рука провела по воздуху, словно расправляя невидимый воротник, и одна слезинка, тяжёлая, как расплавленное олово, скатилась по щеке, замерзла на её ладони. В тот миг часы, казалось, остановились, деревня и мир замерли вместе с ней. Я обняла её хрупкие плечи, качая, будто ребёнка, и шептала: «Господи, зачем ты так с ней? Зачем такому светлому человеку такая тяжесть?»
Два года прошли. Снег сменялся грязью, грязь пылью, пыль вновь превращалась в снег. Жизнь в Вышинском текла своим чередом. Сергей с Ксенией жили, как будто всё было в порядке: дом полон, они купили машину. Но смех Ксении стал хриплым, словно разбитое стекло, резким и злым. Сергей походил на человека, погружённого в воду: потемнел, сутулся, в глазах тоска. Часто сидел в гараже с мужиками, и слухи ходили, что Ксения пилит его от утра до ночи: денег мало, внимания нет, к соседке не так смотрит. Их любовь, как весенний паводок, бурно пришла, всё смыла, а потом быстро ушла, оставив лишь мусор и ил.
Лада же жила тихо, почти незаметно. Работала на почте, помогала маме по хозяйству, будто спряталась в раковину. На парней не смотрела, в клубы не ходила. Иногда улыбка появлялась, но в её глазах всё та же глухомань лесная. Я наблюдала за ней издалека, сердце сжималось, думала, что она так и завянет, не расцветет.
Однажды, поздней осенью, когда дождь лил, как из ведра, а ветер срывал с берёз последние золотые листья, калитка моего медпункта скрипнула. На пороге стоял Сергей, полностью промокший, грязный, с рукоятью руки, словно висящей в воздухе.
Семёновна, зашипел он, губы дрожали. Помогите, кажется, сломал руку.
Я провела его в кабинет, обработала рану, наложила шину. Он молчал, морщился от боли, а потом, когда я закончила, посмотрел в меня глазами, полными отчаяния.
Это я сам, выдохнул он. С Ксенией поссорились, она уехала к маме в город, сказала, что навсегда. И заплакал, слёзы текли по небритым щекам, падая на грязную куртку. Взрослый мужик, а передо мной как побитый щенок, рассказывая бессвязно о том, как тяжела её красота и как её любовь стала требовательной и удушающей.
Я каждую ночь вижу Ладу во сне, шептал он. Она мне улыбается, а я просыпаюсь и хочется выть. Дурак я, слепой дурак. Самое дорогое, что имел, бросил, обменяв на яркую обёртку
Я налила ему корвалола, сидела рядом, слушала, и думала, как жизнь крутит судьбы: иногда нужно всё потерять, чтобы увидеть, что действительно ценно.
На следующий день в деревне гудело: Сергей развёлся. Через неделю он пришёл к дому Лады, не к калитке, а прямо к крыльцу, снял шапку под ледяным дождём и застыл, глядя в её окна. Час стоял, два промок до нитки. Лада не выходила. Мать её выглядывала, размахивая руками, а он стоял, будто в ожидании.
Тогда калитка открылась. Выходила Лада в старом плаще, с платком на голове. Он упал к её ногам, в грязь, схватил её руки и прижал к себе.
Прости, смог шепнуть он.
Я не знаю, какие слова они произнесли, и это не важно. Важно то, что, когда несколько дней спустя она пришла ко мне за зелёнкой, в её глазах больше не было выжженной степи. Там снова блестели лесные озёра, а в глубине, робко, как первый подснежник, пробивался крохотный огонёк.
Они не устраивали роскошную церемонию. Жили. Сергей переехал к ней в старый домик, чинил крышу, латал забор, перекладывал печь, работал с утра до ночи, будто пытался искупить вину трудом. А Лада она оттаяла, словно цветок, долго без воды, который наконец полили. Снова улыбалась, и её улыбка была такой светлой, такой тёплой, что рядом с ней хотелось улыбнуться.
Однажды летом, в разгар сенокоса, когда воздух был густым от запаха свежескошенной травы и полевых цветов, я проходила мимо их дома. Калитка была открыта. Я заглянула они сидели на старой деревянной скамье. Он, крепкий, надёжный, обнял её за плечи, а она, тихая, светлая, прижалась к нему и напевала чтото нежное, перебирая в миске землянику, пахнущую солнцем. У их ног, прямо на тёплых досках, спал в плетёной корзинке крохотный свёрток их сын, Саша.
Солнце опускалось за реку, окрашивая небо в акварельные тона. Гдето вдали мычала корова, лаяла собака, а здесь, на этом крыльце, царила такая тишина, такое умиротворение, будто время остановилось. Я смотрела на них и улыбалась сквозь слёзы уже другими, светлыми слезами.
