Вчера утром Лада включила телефон на предельную громкость, будто готовилась к грядущему шторму внутри себя. Она уже ощущала, что он не ответит предчувствие, как скрежет ветра перед бурей, густое и неизбежное. Тем не менее звук зазвучал, как будто надежда старый ожог, который всё ещё пульсирует. Лада собрала волосы в лёгкий, небрежный пучок, будто бы стремилась к естественности, но с ноткой изящества. На неё надело тёмнозелёное пальто, то самое, в котором он однажды заметил, что она напоминает осенний бор. С тех пор она почти не надевала его, но сегодня вынула из старого шкафа в квартире на Тверской. На губах алый блеск ярче, чем утренний свет у входа в аптеку «Гипократ» на улице Сретенского бульвара.
В аптеке стоял гул: ктото кашлял, кхикая в углу, ктото спорил о стоимости таблеток, ктото безмолвно переминался с ноги на ногу. Воздух пах травяными настойками и едким ароматом антисептиков. Лада взяла пакет витаминов, те самые, что Игорь советовал ей три года назад, когда они ещё вместе пили кофе в «Кофейном переулке». На упаковке мелким шрифтом горело: срок годности до следующей осени, словно время внутри коробки считало свои последние дни.
В пекарне «У Пекаря» всё было привычно: молодой парень с татуировкой на запястье стоял за прилавком, из печи исходил запах хлеба и корицы, из старенького динамика лилась тихая музыка. Лада купила круассан с малиной тот, который Игорь однажды назвал «вкусом рассвета», улыбаясь и вытирая крошки с подбородка. Она взяла два: один на чай дома, как в те времена, когда всё было проще, второй просто так, чтобы было чтото, напоминающее о прошедшем дне, спрятанное в кармане.
Вернувшись в свою однокомнатку в коммунальном доме на Сретенском, она застыла. Тишина висела, тяжёлая, как пыль, осевшая на ветхих книжных полках. Воздух казался застывшим, будто боялся нарушить эту неподвижность. Телефон лежал на подоконнике экраном вниз, словно стыдясь взгляда. Ни сообщений, ни звонков мир, будто, прошёл мимо, не обратив внимания. Лада ощутила себя тенью, растворяющейся в сером свете утренних лучей.
Она поставила чайник, медленно сняла пальто, будто боясь разбудить молчание. Аккуратно поставила ботинки у двери, поправила воротник на вешалке. Включила старое радио, где голос диктора переходил от новостей о пробках в Трафофе к сообщениям о надвигающемся снегопаде, а затем к анонсу выставки в Музее изобразительных искусств. Всё звучало приглушённо, будто изпод воды. Глоток горячего чая обжёг горло, но она проглотила, не морщась. Подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
На улице падал мелкий, колючий снег, оседавший на зонты, шарфы, асфальт, а затем таившийся в тени. Молодой отец в тёмной куртке поправлял шапку сыну, делая это с той нежностью, что приходит только с годами. Пожилые люди шли, поддерживая друг друга, будто их руки срослись за десятилетия. Ктото спешил, скользя по обледеневшему тротуару, ктото смеялся, уткнувшись в телефон, а ктото замирал у витрины, где мерцали новогодние гирлянды. Жизнь текла шумно, живо, равнодушно мимо неё, как поезд, ушедший, пока она стояла на перроне, не решившись прыгнуть.
Он не написал.
Но Лада взяла веник и подмела пол, хотя пыли почти не было. Позвонила тёте Оле, выслушала её рассказы о даче, о соседях, о новом рецепте медового пирога. Полила старый кактус, внимательно проверяя, не пожелтел ли он. Записалась к врачу в поликлинику на Тверской мелочь, которую откладывала месяцами. Проверила квитанции: всё оплачено в рублях, но она всё равно поставила галочку в дневнике. Постирала плед, добавив чуть больше ароматизатора, чтобы дом наполнился тёплым запахом.
Вечером включила свет во всех комнатах, не из страха перед тьмой, а потому что дом, словно живой, засиял: окна горели, отражаясь в мокром асфальте, шепча: здесь ктото есть, здесь есть жизнь.
Лада посмотрела на своё отражение в стекле и подумала: «Он не написал. Но я есть». Не оправдание, не вызов, а тихая правда, как свеча, зажжённая не для когото, а для себя, чтобы помнить: ты всё ещё здесь.
