Снежана проснулась вчера утром и, словно в автомате, включила телефон на предельную громкость. На всякий случай хотя в глубине души слышала предвестник дождя: он не напишет. Чувство скользило, как тяжёлый туман перед бурей, застилая мысли. Всё равно звук раздался. Надежда в её груди была, как старый шрам: ноет, но не отпускает.
Она собрала рыжие локоны в лёгкий, почти небрежный пучок, чтобы выглядело естественно, но всё равно красиво. Накинула тёмнозелёное пальто то самое, в котором Дмитрий однажды сказал, что она похожа на осенний лес. Пальто почти не выходило из шкафа, но сегодня оно вновь нашло своё место. Губы покрасила алой помадой, яркой, как закат над Москвой в начале ноября, слишком смелой для утренней прогулки к аптеке и булочной.
В аптеке стоял гул: ктото кашлял, ктото спорил о стоимости таблеток, ктото стоял, переминаясь с ноги на ногу. Воздух пах травяными настойками и едкой медициной. Снежана взяла витамины, те самые, что Дмитрий советовал три года назад, когда они ещё вместе сидели за утренним кофе в скромном кафе на Тверской. Упаковка лежала в её руках, шрифт мелкий, срок годности до осени. Как будто время в коробке отмеряло последние дни.
Булочная пахла свежим хлебом, корицей и дымом из старого динамика. За прилавком стоял парень с татуировкой на запястье, приветливо улыбаясь. Снежана купила круассан с малиной, тот, что он однажды назвал «вкусом утра», вытирая крошки с подбородка. Она взяла два: один к чаю дома, как в те дни, когда всё было проще; второй просто так, чтобы было, как маленький кусочек прошлого, спрятанный в карман.
Вернувшись в крохотную квартирку, она застыла. Тишина лежала тяжёлой, как пыль на старых полках. Воздух был неподвижен, будто боялся шевельнуться. Телефон лежал на подоконнике экраном вниз, словно стыдясь её взгляда. Никаких сообщений, ни звонков. Мир, будто, прошёл мимо, не заметив её. Снежана словно превратилась в тень, растворяясь в сером свете утра.
Она поставила чайник, медленно сняла пальто, будто боясь разбудить молчание. Аккуратно поставила ботинки у двери, поправила воротник на вешалке. Включила старое радио голос диктора перебивал новости о пробках, затем о надвигающемся снегопаде, потом о выставке в Московском музее. Всё звучало приглушённо, будто изпод воды. Сделала глоток горячего чая, обжигающего язык, но проглотила, не морщась. Подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
На улице падал мелкий, колючий снег, оседая на зонты, шарфы, асфальт, а затем исчезая в воздухе. В парке Горького молодой отец поправлял шапку сыну, бережно, с тем вниманием, которое приходят с годами. Пожилые люди шли, держась за руки, словно их пальцы срослись сквозь десятилетия. Ктото спешил, скользя по обледённому тротуару, ктото смеялся, уткнувшись в телефон, ктото замирал у витрины, где мерцали новогодние огни. Жизнь текла, шумная и равнодушная, мимо неё, как поезд, ушедший, пока она стояла на перроне, не решив прыгнуть.
Он не написал.
Но Снежана взяла веник и подмела пол, хотя пыли почти не было. Позвонила тёте, выслушала рассказы о даче, соседях, новом рецепте пирога. Полила старый кактус, проверяя, не пожелтел ли он. Записалась к врачу дело, которое откладывала месяцами. Проверила квитанции: всё оплачено, поставила галочку в ежедневнике. Постирала плед, добавив ароматизатор, чтобы дом наполнился тёплым, живым запахом.
Вечером зажгла свет во всех комнатах, не из страха перед тьмой, а потому что дом, казалось, ожил: окна светились, отражаясь в мокром асфальте, шепча: здесь ктото есть. Здесь есть жизнь.
Снежана посмотрела на своё отражение в стекле и подумала: «Он не написал. Но я есть». Не оправдание, не вызов, а тихая правда. Как свеча, зажжённая не для когото, а для себя, чтобы помнить: ты всё ещё здесь.
