Бабушка играет с нашими сердцами: притворство или зов одиночества?
Меня зовут Светлана. Мне 38 лет, замужем, есть мама — Татьяна Ивановна, ей 57, и бабушка, Марфа Петровна, которой уже 86. Живём мы в тихом городке под Вологдой, где зимы долгие, как русские сказки, а дороги между домами тянутся, будто нити судьбы, особенно когда ночью мчишься по ним сквозь метель.
Марфа Петровна, несмотря на годы, упрямо живёт одна в старом доме с резными ставнями на самом краю города. Она наотрез отказывается перебираться к маме, хотя та не раз предлагала ей тепло и уют. Бабушка бурчит, что её дом — её царство, и никому не согнать её с родного порога. Но в последнее время её одиночество, кажется, стало невыносимым, и она придумала, как держать нас в вечном напряжении.
Бабушка начала звонить нам с мамой почти каждый вечер, жалобно шепча, что ей «очень худо». Голос в трубке дрожит, будто тростинка на ветру, она кряхтит, жалуется, что «сердце ноет» или «ноги подкашиваются». Мы с мамой, бросив все, несёмся к ней, сжимая кулаки от страха. Но, примчавшись, видим одно и то же: бабушка, будто по мановению волшебной палочки, оживает. Она уже хлопочет у печи, суёт нам чай с мёдом и даже подтрунивает над нашими испуганными лицами. А мы стоим, как гороховые чучела, с сердцами богатырскими, не зная, смеяться или плакать.
Мы с мамой измучились от этой комедии. Каждый такой звонок — как обухом по голове, но мы не можем просто махнуть рукой и остаться дома. А вдруг на этот раз правда беда? А вдруг не приедем — и случится непоправимое? Эта мысль грызёт нас, как мышь сухарь. Страшно подумать, что если пропустим её зов, потом не простим себе этого до конца дней.
Началось всё год назад. Помню, как мы с мамой примчались к бабушке затемно, в пургу, даже не успев толком застегнуться. Я — в фуфайке, мама — в ватнике поверх ночной рубашки. Думали, застанем её на последнем издыхании, а она встретила нас с ухмылкой и заявила, что у неё «просто голова закружилась». Через полчаса она уже доставала из погреба своё легендарное вишнёвое варенье и звала нас к столу. Мы онемели, но тогда решили — случайность.
Пытались понять, в чём дело. Уговаривали бабушку провериться в поликлинике, но она отмахивалась, бурча, что «все эти эскулапы только рубли вытягивают». Тогда привели к ней врача на дом. Тот осмотрел её, постучал молоточком, послушал сердце и вынес приговор: для её лет — здоровье хоть в космос летай. «Ей не хватает беседы, — добавил он, глядя на нас с укором. — Навещайте чаще, и звонки прекратятся». Как же он ошибался!
Мы и так стараемся не забывать её. Я живу в двух часах езды, мама — чуть ближе, но после смены, в толкотне и усталости, не наездишься. В выходные дежурим по очереди: то я везу ей пироги и сижу за разговорами, то мама приезжает справить уборку. На праздники всегда вместе, с гостинцами и веточками сирени. Но, кажется, этого мало. Ей нужно больше — наше внимание, наши переживания, наши минуты.
Мама не раз предлагала бабушке перебраться к ней. Готова была отдать ей светёлку, холить и лелеять, но бабушка непреклонна. «Не хочу вам на шее висеть, — бормочет она, а потом среди ночи звонит с жалобами. — Лучше в своём углу помру». Эти слова режут, как серпом по горлу, но что поделаешь?
Сотню раз просили бабушку не тревожить нас попусту. Объясняли, что каждый звонок — это стресс, это бессонница, это годы жизни коту под хвост. Но она словно не слышит. Или не хочет. Звонки не прекращаются, и каждый раз мы с мамой в ловушке: ехать или нет? Поверить или проигнорировать?
