В тихом городке на юге России, где время будто замедляет ход, а родственные узы всегда считались святыми, мне, Пелагее, довелось познать горечь предательства. Мать троих малых ребятишек, я оказалась на краю пропасти. Моя свекровь Агафья Петровна и родная матушка Марфа Семёновна, обе уже в годах, внезапно решили, что их прихоти дороже моих мук. Уехали они на две недели в горы Алтая — на йогу, как говорили, — а я осталась одна с детьми, и эта обида до сих пор жжёт сердце.
Мои чада — Ванюшке четыре годика, Дуняше три, а младшенькому, Прохорушке, всего год с небольшим. Муж мой, Тихон, с утра до ночи в поле, чтобы семью прокормить. На него я не в обиде — трудится, как вол. Но я одна с тремя малыми, что требуют внимания ежеминутно. Ваня вопросы сыплет, Дуня канючит без конца, а Прохор, чуть с рук спусти, заливается слезами. Жизнь моя — сплошная круговерть: печи топлю, бельё полощу, полы мочу, а сама едва на ногах стою. Спать удаётся урывками, да и то не больше четырёх часов.
Когда носила под сердцем Прохора, и свекровь, и матушка клялись — помогут. Говорили, что и на прогулки старших возьмут, и с младшим посидят, чтобы мне передохнуть далось. Я, глупая, повелась на их речи, словно на соломинку утопающий. Но стоило Прохору на свет появиться — всё переменилось. Агафья Петровна заявила, что ей «свою жизнь жить охота», а не за внуками бегать. Матушка же вздохами отвечала: «Дочка, дай мне хоть немного пожить для себя». Слова их резали, как нож, но я всё ждала — авось опомнятся.
А недавно удар новый приняла. Словно сговорившись, объявили: едут на йогу в Алтайские горы. «Душа просит покоя, — говорила матушка. — Ты же поймёшь, Пелагеюшка, нам тоже отдохнуть надо». Свекровь и вовсе отрезала: «Молодые — сами справитесь. Я в ваши годы одна пятерых поднимала». Я онемела. Они же видели, как я едва волочу ноги, слышали, как молила о помощи. Но их «покой» оказался дороже моих слёз.
Я пыталась вразумить их: «Да как же я одна управлюсь? Прохор хворает, Ванька не слушается, я и поесть-то не успеваю!». Матушка махнула рукой: «Ты всё преувеличиваешь. Всякая баба через это проходила». Агафья Петровна и вовсе хладнокровно: «Не разводи драму, Пелагея. Через две недели вернёмся — никто не помрёт». Их чёрствость пронзила меня, как ледяной ветер. Будто мы с детьми — лишняя обуза на их пути к «свободе».
Тихон, узнав, лишь плечами пожал: «Их воля. Что я поделаю?». Эти слова добили меня окончательно. Осталась я один на один с этим вихрем. Первый день без них был пыткой: Прохор кричал без перерыва, Дуня ведро с квасом опрокинула, а Ваня истерику закатил — гулять требовал. Орала я на них, а потом в подушку рыдала от стыда. Жизнь стала кромешным адом, а помощи ждать неоткуда.
Позвонила матушке — авось сердце дрогнет. А она, бодренькая, и говорит: «Пелагеюшка, тут красота-то какая! Горные вершины, воздух чистый! Потерпи, милая, всё образуется». Агафья Петровна трубку и вовсе не взяла. Их равнодушие убивало. Вспоминала я их прежние клятвы: как любить внуков будут, как помогать станут. А теперь они там, в горах, душу очищают, а я тут в пелёнках да кашках по уши.
Соседка, Дарья Никитична, увидев мою измождённую тень, зашла проведать. Услышав детский плач да увидев мои красные глаза, обняла молча. «Пелагея, да не крепись ты так, — прошептала. — Я ребят на часок к себе возьму, а ты хоть вздремни». Её доброта — единственный лучик в этой тьме. Чужая баба оказалась роднее кровиночек.
Прошла неделя, а я на пределе. Прохор всё хворает, сна нет, а дети, чуя мою слабость, капризничают пуще прежнего. Не знаю, как ещё семь дней пережить. Мать со свекровью ни звонка, ни весточки — будто и не было нас вовсе. Их себялюбие рвёт душу на части. Готова была бы всё отдать, чтоб они хоть раз внуков на улицу вывели. Но выбрали они себя, свои горы да йогу, а я тут одна — как рыба об лёд.
Простить их не могу. Знали же, как мне тяжко, но свой покой им дороже. Мои дети, их же кровинки, для них — обуза. Горький урок преподнесла жизнь: самые близкие могут спиной повернуться, когда трудно. Не знаю, как в глаза им смотреть буду, когда вернутся — если вернутся. Любовь к ним угасает, а боль растёт. Но ради Ванюшки, Дуняши и Прохорушки держаться надо — хоть весь свет, включая родных, против.
