Свинцовый свет
Когда Дмитрий вернулся в свой городок, затерянный среди березовых лесов Подмосковья, никто не понимал, зачем он это сделал. Да и сам он не мог толком объяснить. Утро встретило его мелким дождём, который тут же впитывался в разбитые дороги. Он встал, заварил крепкий чай, собрал потрёпанный рюкзак, положив туда старую кожаную куртку, пропахшую дымом и потом, зажигалку «Кедр», подаренную когда-то Лёшкой, и билет в один конец. Билет он взял наугад, будто кто-то незримый водил его пальцами по экрану телефона.
Город встретил его запахом мокрых листьев, ржавых труб и усталыми тенями от серых пятиэтажек. Всё было почти как двадцать лет назад — только облупившаяся краска на стенах, глубже въевшаяся ржавчина на перилах, да вывески магазинов, мигающие тусклым светом, словно борющиеся с темнотой. Но главное — изменился он сам. Или, может, вернулся к тому, кем был когда-то? В это верилось с трудом.
Его звали Дмитрий. Когда-то он уехал отсюда, хлопнув дверью так, что дрогнули стёкла, бросив в рюкзак пару вещей и вырвав из альбома одну фотографию — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрит в сторону, будто уже знал, что его ждёт. Тогда казалось, что он не просто уезжает — он срывает с себя старую кожу, вырывается из клетки, чтобы найти свободу, новую жизнь, что-то настоящее.
Теперь свободы не чувствовалось.
На вокзале его никто не ждал. Он и не рассчитывал. Поезд остановился, двери со скрипом разошлись, люди спешили — к родным, к такси, по своим делам. Дмитрий остался на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на покосившуюся скамейку под вывеской «Касса». Всё здесь было до боли знакомым, до хруста в висках.
Мать пережила инсульт. Теперь она лежала дома, почти не двигаясь, только глаза медленно скользили по потолочным трещинам. Он звонил пару раз — трубку брал отец. Говорил коротко, без лишних слов. У отца была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не знали о его существовании.
Сестра пропала в Питере, оставив лишь открытку с видом на Петропавловскую крепость и надписью: «Всё нормально». Подписи не было. Дмитрий искал её — звонил, писал, но в ответ — тишина. В конце концов, он махнул рукой. Устал.
Он снял комнату у тёти Гали — той самой, что когда-то пекла ему пирожки с картошкой, мазала зелёнкой разбитые коленки и рассказывала, как её муж всю жизнь проработал на заводе, пока сердце не остановилось. Её дом не изменился: облупившиеся обои, старый плед на диване, чехол на телевизоре, сшитый своими руками. Тётя Галя, сгорбленная, пахнущая травами и хозяйственным мылом, посмотрела на него и вздохнула.
— Ну что, Дима, опять к нам? Не прижился там? — спросила она, наливая чай в чашку с потрескавшимся краем.
Он пожал плечами. — Пришлось. Просто… пришлось.
На пятый день он пошёл к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Лёшкой чинили дедову «Волгу». Мечтали переделать её во что-то крутое и махнуть на юг, к Чёрному морю. До моря они не доехали. В тот год Лёху посадили — пьяная драка, бутылка, смерть. В городе шептались: «не повезло парню», но Дмитрий знал — ему повезло больше. Он был рядом, когда всё случилось, но просто развернулся и ушёл.
Потом — институт, работа, жизнь, похожая на чужой пиджак, который носишь, потому что своего нет. Жизнь серая, без огня, как старый сериал, который досматриваешь просто потому, что уже поздно выключать. И вот он снова здесь, у гаражей, среди ржавого железа, запаха машинного масла и брошенных автомобилей, будто вернулся к корням, которые давно должны были сгнить.
Лёху, говорят, недавно выпустили. Теперь он копался в старой «копейке» в мастерской на окраине, где ремонтировал такие же потрёпанные «Жигули», как он сам. По вечерам пил, всматриваясь в запотевшее окно, будто искал в темноте призраков прошлого. Дмитрий не знал, что сказать, но пошёл. Надо было.
Мастерская встретила его скрипом ржавых ворот, стуком металла и въевшимся в стены запахом бензина. Лёха сидел на корточках у разобранного мотора, крутил ключом, не поднимая головы. Когда наконец взглянул — его глаза были тяжёлыми, будто он пытался разглядеть в Дмитрии того мальчишку, что ушёл двадцать лет назад.
— Откуда ты, блин, взялся? С неба свалился?
— Почти. Из Питера.
— Ну и как? Твой Питер?
— Шумный. Холодный. Пустой.
Лёха хрипло рассмеялся, поднялся. Он стал грубее, шире в плечах, с татуировкой на шее и шрамом через щёку, будто жизнь поставила на нём свою печать.
— Ты ж тогда свалил.
— Свалил. Не спорю.
Тишина повисла, как дым от папиросы. Потом Лёха выдохнул:
— Ладно. Пошли, выпьем. Коленвал всё равно не соберём.
Они сидели в гараже, пили чай с дешёвым коньяком из жестяных кружек. За воротами темнело. Было тихо, почти как в детстве. Только тогда всё ещё было впереди.
— Чего приехал-то? — спросил Лёха.
Дмитрий помолчал. Потом ответил:
— Иногда хочется вернуться туда, где всё пошло не так.
Лёха прищурился, будто видел его впервые.
— Тут всё давно застыло. Ходов нет.
— Знаю.
Утром Дмитрий встал рано. Пошёл к старой школе. Двери были закрыты, окна запылены, но в одном из них он увидел своё отражение — усталое, чужое. Он прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
На обратном пути купил краску. Тёмно-синюю. И на стене гаража, под тусклым фонарём, вывел слово: «БЫЛО».
Потом достал нож и вырезал в жестяной крыше дыру в форме кривого полумесяца — будто вырвал кусок ночного неба из памяти. Когда фонарь зажёгКогда поезд тронулся, он в последний раз взглянул на город, где его детство осталось воронкой в жестяной крыше, и понял, что наконец-то отпустил.
