Оловянный свет
Когда Сергей Петров вернулся в свой городок, затерянный среди березовых лесов Подмосковья, никто не понимал, зачем. Да и он сам не мог объяснить. Утро выдалось пасмурным, мелкий дождь стекал по стёклам, оставляя мутные дорожки. Он встал, заварил крепкий чай, собрал потрёпанный рюкзак, куда положил старую кожаную куртку, пахнущую дымом и дорогой, зажигалку Zippo — подарок когда-то от Максима — и билет в один конец. Билет купил наугад, будто чья-то невидимая рука вела его пальцы по экрану.
Город встретил его запахом мокрого асфальта, ржавых труб и усталыми тенями пятиэтажек. Всё осталось почти как десять лет назад — только краска облезла сильнее, ржавчина на качелях въелась глубже, а вывески магазинов мигали тускло, словно умирали. Но главное — изменился он сам. Или, может, просто стал ближе к тому, кем был когда-то. В это верилось с трудом.
Его звали Сергей. В прошлый раз он уезжал, хлопнув дверью так, что звенели стекла, наспех бросив в рюкзак пару вещей и вырвав из альбома фотографию — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрит в сторону, будто чувствовал, что это конец. Тогда казалось, что он не просто уезжает — он срывает с себя старую кожу, вырывается из клетки, чтобы найти что-то настоящее.
Теперь этой свободы не было.
На вокзале никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери открылись с хрипом, люди спешили — к родным, к такси, к своим делам. Сергей остался на перроне, сжимая ручку рюкзака и глядя на облупившуюся скамейку под вывеской «Касса». Всё было до боли знакомым, до звона в висках.
Мать перенесла инсульт. Она лежала дома, почти не шевелясь, только глаза медленно скользили по потолку. Он звонил пару раз — трубку брал отчим. Говорил сухо, без лишних слов. У того теперь была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не слышали о Сергее.
Сестра пропала в Питере, оставив лишь открытку с Петропавловской крепостью и надписью: «У нас всё нормально». Подписи не было. Он искал её — звонил, писал, но в ответ была тишина. Потом махнул рукой. Устал.
Снял комнату у тёти Любы — той самой, что когда-то кормила его блинами, мазала зелёнкой разбитые колени и рассказывала, как её муж проработал тридцать лет на заводе, пока сердце не отказало. Её дом не изменился: облезлые обои, плед с оленями на диване, чехол на телевизоре, сшитый своими руками. Тётя Люба, сгорбленная, пахнущая лавровым листом и дешёвым одеколоном, взглянула на него и покачала головой.
— Ну что, Серёжа, опять к нам? Не прижился там? — спросила она, доливая чай в чашку с трещиной.
Он пожал плечами. — Надо было. Просто… надо.
На четвёртый день он пошёл к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Максимом копались в старой «Волге», доставшейся от дяди. Мечтали перебрать двигатель и махнуть на юг, к Чёрному морю. До моря не доехали. В тот год Макса посадили — драка, нож, случайный удар. Местные шептались: «Не повезло», но Сергей знал — повезло, что не его. Он стоял рядом, когда всё произошло, но просто развернулся и ушёл.
Потом — институт, работа, жизнь, похожая на чужой костюм, который носил, потому что другого не было. Жизнь без красок, как старый сериал, который досматриваешь просто потому, что начал. И вот он снова здесь, среди ржавых болтов, запаха масла и разбитых машин, будто вернулся к корням, которые должны были давно сгнить.
Макса, говорят, выпустили недавно. Теперь он ковырялся в развалюхах в полузаброшенной мастерской на окраине. По вечерам пил, глядя в запотевшее стекло, словно пытался разглядеть в темноте прошлое. Сергей не знал, что скажет, но пошёл. Надо было.
Мастерская встретила его лязганьем ключей и въевшимся в стены запахом солярки. Максим сидел на корточках у «Жигулей», крутил гайки, не сразу поднял голову. Когда поднял — его взгляд был тяжёлым, будто пытался увидеть в Сергее того самого пацана.
— Ты откуда взялся? С Марса свалился?
— Почти. Из Питера.
— Ну и как там? Твой Питер.
— Шумно. Холодно. Пусто.
Макс хмыкнул, поднялся. Он стал шире в плечах, с татуировкой «Не верь никому» на предплечье и шрамом над глазом — будто жизнь его пометила, чтобы не потерять.
— Ты ж тогда свалил.
— Свалил. Не спорю.
Тишина повисла, как гарь. Потом Максим выдохнул:
— Ладно. Пошли, выпьем. Колёса всё равно не найти.
Они сидели в гараже, пили чай с дешёвым коньяком из жестяных кружек. За воротами сгущались сумерки. Было тихо, почти как тогда. Только в детстве всё было впереди.
— Чего приехал-то? — спросил Макс.
Сергей помолчал. Потом ответил:
— Иногда хочется вернуться туда, где всё пошло наперекосяк.
Максим прищурился, будто видел его впервые.
— Тут всё давно заросло. Не откопаешь.
— Знаю.
Утром Сергей встал на рассвете. Пошёл к старой школе. Двери были заперты, окна покрыты пылью, но в одном из них он увидел отражение — усталое, чужое. Прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
На обратном пути купил баллончик с краской. Тёмно-синий. И на стене гаража, под тусклым фонарём, вывел: «БЫЛО».
Потом взял нож и вырезал в жестяной крыше дыру — неровный полумесяц, будто вырвал кусок неба из прошлого. Когда зажглись фонари, свет пробился сквозь прорезь, заливая гараж холодным, оловянным сиянием.
Теперь ночью там горел свет. Жестяной, рваный, неровный — но живой, как обрывки детства, которые вдруг ожили.
Он уехал через три дня. В вагоне было душОн смотрел в окно на мелькающие берёзы и впервые за долгие годы чувствовал, что что-то внутри него наконец отпустило.
*Закрываю дневник. Вывод прост: нельзя убежать от себя, но иногда надо вернуться, чтобы понять это.*
