Оловянный свет
Когда Максим вернулся в свой городок, затерянный среди березовых перелесков Подмосковья, никто не понимал, зачем. Да он и сам не знал ответа. Утро выдалось серым, с моросящим дождем, тут же исчезавшим в асфальте. Он встал, заварил крепкий чай, собрал потрепанный рюкзак, положив туда потертую кожаную куртку, пахнущую сыростью и дымом, зажигалку «Прометей», подаренную когда-то Сергеем, и билет в один конец. Билет он выбрал наугад, будто чья-то незримая рука вела его пальцы по экрану.
Город встретил его ароматом мокрой листвы, ржавого металла и усталыми тенями от облезлых хрущевок. Все было почти как десять лет назад — только краска облупилась сильнее, ржавчина на лавочках въелась глубже, а вывески магазинов мигали тускло, словно задыхались. Но главное — изменился он сам. Или, может, стал ближе к тому, кем был когда-то? В это верилось с трудом.
Его звали Максим. Когда-то он уезжал отсюда, хлопнув дверью так, что стекла задрожали, наспех бросив в рюкзак пару вещей и вырвав из семейного альбома единственное фото — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрит в сторону, будто чувствуя, что впереди лишь пустота. Тогда ему казалось, что он не просто покидает этот город — он сбрасывает с себя старую кожу, вырывается из клетки, чтобы найти настоящую жизнь.
Сейчас свободы не было.
На вокзале его никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери открылись с скрипом, люди спешили — к родным, к такси, к своим делам. Максим остался на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на облупившуюся скамейку под вывеской «Касса». Все было до боли знакомым, до звона в висках.
Мать перенесла инсульт. Она лежала дома, почти не двигаясь, только глаза скользили по трещинам на потолке. Он звонил пару раз — трубку брал отец. Говорил сухо, без лишних слов. У отца теперь была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не знали о Максиме.
Сестра пропала в Москве, оставив лишь открытку с видом на Кремль и надписью: «У нас все нормально». Подписи не было. Максим искал ее — звонил, писал, но в ответ была лишь тишина. Потом он махнул рукой. Устал.
Он снял комнату у тети Гале — той самой, что когда-то пекла ему пирожки с картошкой, мазала зеленкой разбитые колени и рассказывала, как ее муж работал на заводе до пенсии, пока не умер от инфаркта. Ее дом не изменился: облупленные обои, старый плед на диване, чехол на телевизоре, сшитый своими руками. Тетя Галя, сгорбленная, пахнущая травами и хозяйственным мылом, взглянула на него и покачала головой.
— Что, Макс, опять к нам? Не прижился там? — спросила она, доливая чай в чашку с трещиной.
Он пожал плечами. — Надо было. Просто… надо.
На четвертый день он пошел к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Сергеем ковыряли старую «Волгу», доставшуюся от деда. Мечтали переделать ее и махнуть на юг, к теплому морю. До моря они не доехали. В том году Сергея посадили — пьяная драка, нож, смерть. Местные шептались: «не повезло парнишке», но Максим знал: ему повезло больше. Он был рядом, но тогда просто развернулся и ушел.
Потом — учеба, работа, жизнь, словно чужая одежда, которую носил, потому что другой не было. Жизнь серая, как старый фильм, который смотришь до конца, потому что выключить уже поздно. И вот он снова здесь, среди ржавого железа, запаха масла и брошенных машин, будто вернулся к корням, которые давно должны были сгнить.
Сергея, говорят, недавно выпустили. Его можно было найти в убогой мастерской на окраине, где он чинил старые «Жигули» — такие же потрепанные, как он сам. По вечерам пил, глядя в запотевшее окно, будто искал в темноте тени прошлого. Максим не знал, что сказать, но пошел. Надо было.
Мастерская встретила его скрежетом железа, скрипом ворот и запахом бензина, въевшимся в стены. Сергей сидел на корточках у разобранного мотора, крутил гайки, не замечая его. Когда поднял голову — взгляд был тяжелым, долгим, словно он пытался разглядеть в Максиме того парнишку из прошлого.
— Ты откуда взялся? С неба свалился?
— Почти. Из Москвы.
— Ну и как там? Твоя Москва.
— Шумная. Холодная. Пустая.
Сергей хмыкнул, поднялся. Он стал шире в плечах, с татуировкой на руке и шрамом через щеку, будто жизнь метила его, чтобы не забыть.
— Ты ж тогда слинял.
— Слинял. Не спорю.
Тишина повисла, как гарь. Потом Сергей выдохнул:
— Ладно. Пошли, выпьем. Мотор все равно не соберем.
Они сидели в гараже, пили чай с дешевым коньяком из жестяных кружек. За воротами сгущались сумерки. Было тихо, почти как в юности. Только тогда все казалось возможным.
— Чего приехал-то? — спросил Сергей.
Максим помолчал. Потом ответил:
— Иногда хочется вернуться туда, где все пошло не так.
Сергей посмотрел на него, прищурившись, будто видел впервые.
— Тут все давно застыло. Ходу нет.
— Знаю.
Утром Максим встал рано. Пошел к старой школе. Двери были закрыты, окна пыльные, но в одном он увидел свое отражение — уставшее, чужое. Он прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
На обратном пути купил краску. Темно-синюю. И на стене гаража, под тусклым фонарем, вывел слово: «БЫЛО».
Потом достал нож и вырезал в жестяной крыше дыру в форме кривого полумесяца — будто вырвал кусок из памяти. Когда фонарь зажегся, свет пробился сквозь прорезь, заливая гараж холодным, оловянным сиянием.
Теперь ночью там горел свет. Жестяной, неровный, но живой, как обрывок забытого прошлого, который вдруг ожил.
Он уехал через три дня. В вагоне было душно, но Максим смотрелОн вышел на перроне в Москве, но на мгновение ему показалось, что за спиной все еще светит тот оловянный огонь из детства, который теперь горел только в нем.
