В тихом городке под Псковом, где старые яблоневые сады шепчутся о былом, моя жизнь в пятьдесят лет омрачена обидой, которую я не в силах забыть. Меня зовут Тамара, и поступок моей матери, Веры Григорьевны, разбил мне сердце. Она отписала всё наследство брату, а теперь удивляется, почему я перестала её навещать, помогать и спрашивать о здоровье. Её недоумение — будто нож в сердце, а моя горечь — плата за годы верности, которых она не заметила.
**Семья, ради которой я жила**
Я была старшей дочерью в семье. Мать поднимала нас с братом Геннадием одна, после того как отец оставил нас, когда мне стукнуло двенадцать. Я рано узнала заботу: варила щи, убирала избу, приглядывала за младшим, пока мать с утра до ночи торговала на рынке. Она частенько говорила: «Тома, ты у меня настоящая хозяйка». Я гордилась этим, отказывалась от девичьих грез, чтобы держать дом. Гена же рос беззаботным — он был её «солнышком», баловнем, которого прощали за любые проказы.
Я вышла замуж, нарождала троих детей, но никогда не забывала о матери. Когда она хворала, я везла её по знахарям, покупала снадобья, каждую неделю нагружала сани провизией. Геннадий, живший в том же городке, появлялся редко. Он женился, завёл дочку, но его визиты к матери были для галочки. Я не роптала — думала, такова доля старшей: мне положено больше. Но её решение о наследстве перевернуло всё.
**Удар, от которого не опомниться**
Год назад мать объявила: дом, огород и все скопленные рубли отписаны Геннадию. «Он кормилец, ему дитя растить, а ты, Томка, и сама справишься», — вымолвила она. Я остолбенела. Дом, в который я вкладывала последние деньги, грядки, которые копала до мозолей, сбережения, частью собранные моим трудом, — всё ушло к брату. Мне не досталось ни копейки, ни горы земли. Её слова жгли, как раскалённое железо: моя жизнь, мои труды, мои жертвы не стоили ничего.
Я пыталась достучаться до неё, объяснить, как больно. «Маменька, я же всю жизнь тебе служила, почему так?» Она отмахнулась: «Не считай чужие деньги, Тома, у тебя муж, ребятишки, а Генка — мой продолжатель». Её холодность убила во мне всё. Геннадий, узнав о наследстве, лишь буркнул: «Как мать решила». Он не предложил доли, не поблагодарил за годы, когда я таскала заботы на себе. Их молчаливый сговор — мать и брат — стал для меня предательством, которое не прощается.
**Разрыв и пустота**
С той поры я перестала бывать у матери. Не звоню, не привожу гостинцы, не спрашиваю, как здоровье. Дети, Маша и Ваня, допытываются: «Мам, а что с бабушкой?» Я не знаю, как сказать, что бабушка выбрала их дядю, а не меня. Муж, Сергей, твёрд: «Томка, не гни спину перед теми, кто тебя не ценит». Но в душе — буря. Мне пятьдесят, и я тоже устала — от работы, от хлопот, от жизни. Мне тоже нужна поддержка, но мать этого не замечает.
Она звонит соседкам, жалуется, что я «забыла родную кровь». «Тамара неблагодарная, я её растила, а она отвернулась», — шепчется она, и слухи долетают до меня. Неблагодарная? Я отдала ей тридцать лет, а она отписала всё брату, который заглядывал раз в полгода. Её удивление — насмешка над моей мукой. Мне не нужны её стены или деньги. Мне нужно было просто признание, любовь… но их у меня нет.
**Последняя капля**
На днях Геннадий зашёл ко мне. «Мать хворает, приезжай, помоги», — бросил он. Я спросила: «А ты-то почему не поможешь? Ведь теперь всё твоё». Он пробормотал что-то о делах и ушёл. Тогда я поняла: ничего не изменится. Мать и брат уверены, что я обязана бежать по их зову, даже после того, как они меня отринули. Я не поеду. Пусть Геннадий, с его домом и сбережениями, берёт всё на себя.
Мне стыдно — мать стара, ей тяжело. Но я не могу предать саму себя. Её решение — не просто о деньгах или доме, это выбор, в котором я оказалась лишней. Я не могу притворяться, что всё хорошо, когда душа изранена. Мои дети, мой муж — вот моя семья, и я буду жить для них, а не для тех, кто отдал мою долю другим.
**Моя правда**
Эта история — мой крик о том, что у сердца есть предел. Вера Григорьевна, может, и не хотела меня обидеть, но её поступок разорвал нашу связь. Геннадий, может, и не ведает, как мне больно, но его молчание — часть этой боли. В пятьдесят лет я хочу жить для тех, кто ценит меня. Пусть мать удивляется, пусть в городе судачат, но я не вернусь. Я — Тамара, и я выбираю своё достоинство, даже если это значит потерять ту, что зовётся матерью.
