В старинном городке под Калугой, где вековые берёзы шепчутся о былом, моя жизнь в пятьдесят два года омрачена обидой, что не даёт мне покоя. Меня зовут Зоя, а матушку мою — Анфиса Фёдоровна. Её решение о наследстве перечеркнуло всё, что было между нами. Всё отдала она брату моему, Даниле, а теперь удивляется, почему я перестала заходить, помогать да спрашивать, как здоровье. Её недоумение — будто нож в сердце, а моя боль — расплата за годы верности, что остались неоценёнными.
**Семья, что была мне всем**
Я — старшая дочь в семье. Поднимала нас мать одна, после того как батюшка ушёл, когда мне десять стукнуло. Рано пришлось повзрослеть: и стряпала, и убиралась, и за братом смотрела, пока мать на двух работах корпела. Говорила мне всегда: «Зойка, ты мне подмога». Гордилась я этим, откладывала свои мечты в долгий ящик, лишь бы семье помочь. Данила же рос беззаботным — маменькин любимец, её «сыночек», которому всё сходило с рук.
Вышла замуж, детей народила, но про мать не забывала. Коль хворала — по врачам возила, лекарства покупала, каждую неделю с провизией наведывалась. Данила, хоть и жил в том же городке, появлялся редко. Женился, сына привёл, но к матери заглядывал разве что для виду. Не осуждала — думала, так и надо: я старшая, на мне и тяготы. Но матушкино решение о наследстве всё перевернуло.
**Удар, от которого не опомниться**
Год назад объявила мать, что дом, огород и все сбережения — теперь Даниле. «Мужик он, сына растить надо, а ты, Зоя, и так справишься», — сказала. Онемела я. Дом, что своими руками ремонтировала, огород, что полола, деньги, что и сама ей подкидывала, — всё брату. Мне — ни гроша, даже на память. Слова её — будто оплеуха: вся моя жизнь, забота, жертвы — ничего не стоили.
Пыталась говорить, объяснить, как больно. «Маменька, ведь я всё для тебя, почему так?» Отмахнулась: «Не скули, Зоя, у тебя муж, дети, а Данила — сын». Её холодность убила во мне всё. Данила, узнав о наследстве, только плечами пожал: «Матери виднее». Не предложил поделиться, не поблагодарил за годы, что я за всех тянула. Их молчаливый сговор — мать и брат — стал для меня предательством, что не прощается.
**Боль да разрыв**
С тех пор к матери не хожу. Не звоню, не помогаю, не спрашиваю, как дела. Дети мои, Алёнка да Ваня, спрашивают: «Мама, а бабушку когда навестим?» Не знаю, как сказать, что бабушка выбрала дядю, а не нас. Муж, Степан, поддерживает: «Зоя, не гни спину перед теми, кто тебя не ценит». Но внутри — разрыв. Мне пятьдесят два, и я тоже устала — от работы, от забот, от жизни. Мне тоже нужна опора, да только мать этого не видит.
Звонит она, жалуется соседкам, что я «забыла её». «Зоя неблагодарная, растила её, а она отвернулась», — говорит, и слухи доходят до меня. Неблагодарная? Тридцать лет жизни отдала, а она всё брату, что раз в месяц заглядывал. Её удивление — насмешка над моей болью. Не в деньгах дело, не в доме. А в справедливости, в признании, в любви, что мне не достались.
**Последняя капля**
Недавно Данила зашёл. «Маме плохо, приди, помоги», — говорит. Спросила: «А ты-то сам почему не помогаешь? У тебя же теперь всё её». Пробормотал что-то про дела да ушёл. В тот миг поняла — ничего не изменится. Мать с братом считают, что я обязана служить им, даже после того, как оттолкнули. Больше не приду. Пусть Данила, с его домом да деньгами, сам заботится.
Вина гложет — мать стареет, тяжело ей. Но переступить через себя не могу. Её решение — не просто про имущество, а про то, что я оказалась лишней. Не могу притворяться, будто ничего не случилось, когда сердце разорвано. Дети мои, муж — вот моя семья, им и отдам всё, а не тем, кто меня не ценит.
**Мой крик в пустоту**
Эта исповедь — мой крик о праве быть услышанной. Анфиса Фёдоровна, может, и не хотела обидеть, но её выбор разрушил всё меж нами. Данила, может, и не понимает, как мне больно, но его равнодушие — часть этой раны. В пятьдесят два хочу жить для себя, для тех, кто любит. Пусть мать удивляется, пусть пересуды идут по городку, но я не вернусь. Я — Зоя, и выбираю своё достоинство, даже ценой потери матери.
