**Тяжёлый груз памяти**
Смерть мамы настигла его внезапно, как удар, который не отмахнуться. Он приехал только на третий день. Не потому, что не успел, а потому что не мог решиться. Как переступить порог дома, где больше не звучит её смех? Как вдохнуть воздух, пропитанный запахом её любимых духов? Как сказать соседям простое «здравствуйте», если внутри застряло «прости»?
Поезд пришёл под утро. Вокзал встретил его запахом ржавого металла, сырости и тоски, густой, как осенний туман. Он вышел последним, с потрёпанным рюкзаком и каменным лицом — таким же, каким оно было уже много лет. В зале ожидания на скамье спал бродяга, свернувшись клубком, будто пытаясь спрятаться от всего мира. Всё вокруг казалось знакомым, но чужим, как старая фотография, где лица родные, а ты сам себе — чужак.
Дом в деревне под Нижним Новгородом стоял, как раньше, но будто постарел за одну ночь. Краска облезла, крыльцо покосилось, перила порыжели от ржавчины, а дверь потрескалась, как высохшая кожа. Ступени скрипели под ногами, словно перешёптывались о прошлом.
Соседка Анфиса распахнула дверь, едва он постучал — будто ждала его у щели. В потрёпанном платке и выцветшем халате, с лицом, изборождённым морщинами, она всё же улыбнулась, увидев его. В её взгляде мелькнуло что-то тёплое, будто перед ней не взрослый мужчина, а всё тот же пацан, что носился летом по пыльным улочкам.
— Ну наконец-то, — сказала она без упрёка, но с лёгкой грустью. И тише добавила: — Заходи. Всё как было. Ничего не трогали.
В доме пахло сушёной мятой и увядшими ромашками. Сквозь плотные занавески пробивались солнечные лучи, ложась на потёртый подоконник и старую вязаную салфетку. Он зашёл в мамину комнату. Всё стояло на своих местах: плед на диване, аккуратно сложенный, как в детстве; старые часы на стене, чей бой когда-то будил его по ночам. На столе лежала записка: «Ключи от чердака в комоде. Ты знаешь, где всё». Он опустился на диван, не снимая куртки. Сидел, глядя в пустоту. Потом лёг — прямо в одежде — и провалился в сон. Сон накрыл его, как тёплое одеяло, впервые за долгие годы не пугая.
Утром он нашёл портфель. Тот самый, с которым когда-то шёл в первый класс. Кожа потрескалась, замок сломался, углы стёрлись, а ручка была кое-как подклеена скотчем. Он лежал на верхней полке шкафа, укрытый старой тканью, будто мать хранила его как сокровище. Внутри — пожелтевшие тетради с корявым детским почерком, открытка от отца (ещё до того, как он исчез), и другая записка, написанная дрожащей рукой: «Ты не виноват. У тебя свой путь. Прости, что не всегда понимала. Мама».
Он сидел на полу, прижимая портфель к груди, словно маленький. Спина упиралась в холодную стену, ноги поджаты, взгляд утонул в строчках. Он гладил бумагу, будто через неё мог дотронуться до её руки, почувствовать тепло. Глаза горели, но слёз не было. Он просто сидел, слушая, как за окном каркает ворона, а старые часы тикают. И думал: сколько лет нужно, чтобы принять простое «ты не виноват»? И ещё больше — чтобы поверить в это без оговорок, просто потому, что так сказала она.
Он остался на неделю. Разбирал вещи, выносил старьё, оставил фотографии. Починил шатающуюся полку, вытер пыль с комода, вымыл окна, впуская в дом свет. Ходил в местный магазин — не только за хлебом, но чтобы вдохнуть этот воздух, услышать знакомые голоса. ПиОн закрыл дверь дома, зная, что теперь сможет нести этот груз – не как камень, а как память.
