Холодным ноябрьским вечером в тихом городке Речном, пропитанном запахом прелых листьев и речной сырости, Иван замер у витрины старой букинистической лавки. Часики — маленькие, изящные, с потёртым циферблатом и тонкими стрелками — будто шептали ему о прошлом. Они напомнили о деде, о тех временах, когда он, мальчишкой, заворожённо разглядывал шестерёнки под лупой. Иван следил, как стрелки неторопливо ползут вперёд, и вдруг осознал: торопиться не хочется. Не сейчас. Не туда, где ждёт конец восемнадцати лет совместной жизни. Внутри всё было решено, а снаружи — лишь слякоть, серый дождь и холод, от которого ныло под рёбрами.
В зал суда он вошёл с опозданием. Его почти бывшая, Людмила, сидела у окна, сложив руки на папке с бумагами. Лицо её было спокойным, но нервно подрагивающие пальцы выдавали волнение. Она не смотрела на него, не злилась — просто ждала, словно это была не концовка их истории, а очередная формальность. Иван вспомнил, как они когда-то вместе собирали шкаф в их первой хрущёвке: спорили, смеялись, пили чай с баранками прямо на полу. Воспоминание кольнуло, как заноза, и он проглотил его, не находя слов.
Судья провела заседание быстро, словно торопилась на обед. Подписи, печати, штампы — всё заняло не больше десяти минут. Как будто годы их жизни — ссоры, поездки на дачу, ночи под бабушкиным пледом — можно было уложить в пару официальных документов.
На выходе Людмила сказала:
— Не забудь заверить у нотариуса. Сегодня же.
Иван кивнул. Хотелось сказать «прости», но за что? Хотелось сказать «спасибо», но за что? Вместо этого выдавил:
— Ты… хорошо выглядишь.
Она взглянула на него, как на чужого, и ушла. Шаги её растворились в шорохе дождя, а лёгкий шлейф духов остался висеть в воздухе — последний отголосок их прошлого.
Иван застыл в пустом коридоре. Где-то хлопнула дверь, кто-то кашлянул, кто-то спорил по телефону. А он думал: «Это конец? Или просто поворот?»
Вместо дома он направился в дедову мастерскую, в старую часть Речного, где время будто остановилось. Маленькая комнатка с низким потолком пахла машинным маслом и пылью. На полках стояли банки с болтиками, коробки с пружинками и выцветший плакат о часовом деле. Ключ от мастерской всё ещё лежал в потрёпанном кошельке, в самом дальнем кармашке. Иван открыл дверь, щёлкнул выключателем. Лампа моргнула, но зажглась, залив всё тёплым жёлтым светом, от которого в детстве у него слипались глаза.
Часы на стене мерно тикали, словно отсчитывали ритм его жизни. Иван опустился за старый верстак, провёл ладонью по шершавой поверхности, ощущая каждую зазубрину, каждый след времени. Руки дрожали — не от страха, а от внезапного понимания, что в них снова есть смысл. Он достал из ящика старые часы, которые так и не починил много лет назад. Разобрал их, разложил детали на ветоши, сосредоточенно вздыхая. Собрал. Завёл. Тик. Ещё тик. И вдруг — время заговорило, будто прошептало: «Я никуда не ушло».
На следующий день он снова пришёл. Потом ещё. Через три недели сменил выцветшую вывеску на новую: «Принимаю в ремонт». Листок висел на криво наклеенном скотче, но держался крепко, будто знал, что его место — именно здесь.
Люди потянулись к нему. Бабушки приносили старинные часы с робкой надеждой в глазах. Мужчины с дорогими механизмами выглядели растерянными, будто поломка нарушила привычный ход их жизни. Молодёжь заказывала необычное: «А можно, чтобы стрелки светились в темноте?» Иван кивал, брал в руки их сокровища и чинил. Молчал. Слушал. Порой люди говорили не о часах, а о своих горестях — о расставаниях, утратах, о том, что сломалось в душе. А он вставлял шестерёнку, и механизм оживал.
Однажды в мастерскую зашла девушка — хрупкая, с тёмно-русыми волосами и лёгкой улыбкой. Её звали Марина. Она принесла отцовские часы — корпус исцарапан, стрелки замёрзли. Смотрела на Ивана с сомнением, будто боялась услышать, что починке не подлежит.
— Справитесь? — спросила она тихо.
Он кивнул. Работал долго, с паузами, будто прислушивался не только к механизму, но и к её тихой печали.
Через месяц Марина вернулась. Без часов, но с узелком, в котором лежали горячие пирожки и термос с чаем. Потом пришла снова, просто так. Однажды, разбирая коробку с винтиками, она вдруг сказала:
— Ты же не просто чинишь часы. Ты собираешь людей. По крупицам. Незаметно.
Иван улыбнулся — впервые не из вежливости, а потому что не мог сдержаться. Сердце, замёрзшее в тот серый день в суде, начало оттаивать.
Через год те самые часы, которые он починил для Марины, тикали в их общей квартире. Рядом стояли книги, банка с вареньем и фотография с прогулки по набережной. Иван по-прежнему опаздывал — на базар за картошкой, на электричку, на посиделки с друзьями, на новую жизнь, которая теперь казалась тёплой и настоящей.
Когда Марина спрашивала: «Где тебя носило?» — он отвечал:
— Там, где время не уходит, а возвращается.
И этого было достаточно. Потому что теперь оно шло рядом — в их шагах, в смехе, в общем пути.
