30 ноября, к вечеру. Дождь со снегом стучал в стекло, ветер рычал в трубах, а в медпункте у меня, в доме у дороги, топка гудела теплым гулом. Я уже собирался уходить, как в дверь скрипнула фигура Григория Сомова крупный, широкоплечий мужик, будто бы ветром с ног сдуваемый. На руках у него кудрявый крошкадевочка, Зорина, пятилетняя.
Он вытащил её на кушетку, отступил к стене и замер, будто статуя. Гляжу на ребёнка лицо бледное, губы треснуты, дрожит, шепчет едва слышно «мама мамочка». Температуру измерил почти сорок!
Гриша, ты давно её так держишь? спросил я, хватая шприц. Он молчал, взгляд в пол, зубы скрипели, кулаки сжаты так, что костяшки побелели. Казалось, он не в этом месте, а в своей горечи. Понял я: лечить надо не только девочку. У этого мужа душа в клочья, раны глубже любой лихорадки.
Вколол укол, ребёнок успокоился, дыхание ровнее. Села рядом, глажу её по лобку, шепчу Григорию:
Оставайтесь. При такой непогоде лучшим будет, если вы присядете у меня на диване, а я присмотрю.
Он кивнул, но не сдвинулся. Стоял у стены до рассвета, как часовой. Я всю ночь меняла компрессы, поливала Зорину водой. Думала о нём: год назад утонула его жена, Катерина, красивая, как звонкий ручей. После смерти он как бы застывший, работал за троих, держал дом в порядке, но глаза пусты, слова не слышны. В деревне говорили, что он виноват в её гибели, будто слово злое в реке её утащило. Вина как горькая водка, душу ранит.
Утром температура у Зорины спала. Она открыла васильковые глазки, посмотрела на меня, потом на отца, губы дрожали. Григорий подошёл, неуклюже тронул её за руку, как будто обжегся. Боялся её в ней отражалась Катерина, вся его боль.
Оставила их у себя ещё на день. Сварила куриный бульон, кормила ложкой. Девочка ела молча, почти не говорила, лишь «да», «нет». Отец тоже молчал, наливая суп, отрезая хлеб, плетя косу своими грубыми пальцами. В их доме висела ледяная стена молчания.
Я подкидывала им пирожки, варенье «на всякий случай». Видела, как они живут, как два чужих в одном доме, не зная, как растопить холод.
Весной в село пришла новая учительница, Ольга Сергеевна, из Москвы, тихая, интеллигентная, с печалью в глазах. Она взяла Зорину в свой класс. Ольга сразу почувствовала её молчаливую печаль и начала слегка, но уверенно согревать девочку: книжки с картинками, цветные карандаши, сказки после уроков. Зорина тянулась к ней.
Однажды, зайдя в школу, я увидела их вдвоём в пустом классе: Ольга читает, Зорина прижалась к ней, замерев. На лице учительницы была такая тихая радость, какой я давно не видел.
Сначала Григорий смотрел на это как волк. Подойдя к дочери, увидел её с учительницей, лицо его озлобилось, он сказал коротко: «Домой», и тянул её за руку, не желая ни «здравствуйте», ни «до свидания». В его глазах была лишь жалость, а жалость ему казалась ударом.
Однажды у магазина Ольга с Зориной вышли, лакомились мороженым. Григорий прошёл мимо, нахмурился. Ольга улыбнулась:
Григорий Иванович, здравствуйте. Мы вашу дочку балуем.
Он выхватил мороженое из рук Зорины и бросил в урну.
Не лезьте в своё дело, разберёмся сами, сказал холодно. Девочка заплакала, Ольга застывшая, глаза полны обиды и боли. Григорий ушёл, таща рыдающую дочь. Моё сердце сжалось, когда я это увидела. Как же он себя губит, и ребёнка тоже.
Вечером он пришёл за корвалолом, жалуясь, что «сердце давит». Я наложила стакан, села напротив него.
Это не сердце давит, а горе, сказала я. Ты думаешь, молчанием спасёшь дочь? Ты её убиваешь без слов, без тепла. Любовь не в борще, а в прикосновении, в взгляде. Отпусти Катерину, живой жить надо.
Он кивнул, но глаза его полны муки.
Не могу, прошептал он, не могу
Он ушёл, а я ещё долго сидела, глядя ему вслед. Порой прощать себя труднее, чем другого.
Конец мая, всё цвело, пахло черёмухой. Ольга с Зориной после уроков сидели на школьном крыльце и рисовали. Зорина нарисовала дом, солнце, рядом огромную фигуру папу, а под ним чёрным карандашом пятно, будто рана.
Ольга взглянула на рисунок, её голос дрогнул, и она взяла девочку за руку, пошла к Сомовым. Я шла мимо их дома, хотела спросить, нужен ли им ктонибудь. У калитки стояла Ольга, колебалась, а во дворе Григорий пилит дрова, щепки летят.
Ольга вошла, Григорий остановил пилу, посмотрел на неё, лицо как грозовое облако.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо сказала она. Я не к вам, я просто привела Зорину. Но хочу, чтобы вы знали.
Она рассказала о своём мужe, любимом, погибшем в аварии, о годе в тенях, о том, как почти умерла от горя.
Я тоже вину себя тащила, её голос дрожал. Думала, если бы я не отпустила его, он бы вернулся Я тонула, но понялa, что горе только памяти убивает. Живи ради тех, кто рядом.
Григорий слушал, маска непобедимости развалилась. Он закрыл лицо руками, дрожал.
Это я виноват, прошептал он. Мы смеялись в тот день, она в реку полезла, вода холодная, я крикнул, а она упала Я не спас её.
Тогда из дома вышла маленькая Зорина, слышала всё через открытое окно, стояла, глядя на плачущего отца. В её глазах не было страха, лишь детская жалость и любовь.
Она подошла, обняла его крепкими ногами и громко сказала:
Папа, не плачь. Мама на облаке, смотрит на нас, не сердится.
Григорий упал на колени, обнял дочь, заплакал, как ребёнок. Ольга стояла рядом, тоже плакала, но уже слёзы исцеления.
Время шло: лето сменилось осенью, весна вернулась, и в нашем НовоИльинском стало одной семьёй больше, не по паспорту, а по сердцу.
Сижу сейчас на веранде, солнце греет, пчёлы жужжат в вишневом саду. Иду по дороге Григорий, Ольга и Зорина, держатся за руки, ребёнок щебечет, смеётся, звук её голоса колокольчик, раздающийся по всей улице.
Григорий изменился: плечи расправил, в глазах появился свет, он улыбается Ольге и дочери тихой, счастливой улыбкой, которой улыбаются те, кто нашёл своё сокровище.
Остановились рядом со мной.
Здравствуйте, Семёнович, сказал Григорий, голос его полон тепла.
Зорина подбежала, подарила мне букет одуванчиков.
Это вам! сказала она.
Я приняла цветы, глаза мои мокрые. Смотрю на них, сердце радуется. Он отцепил свой тяжёлый прицеп свою боль. Любовь, детская и женская, помогла ему.
Они пошли к реке, и я подумала, что теперь она для них не место скорби, а просто река, где можно посидеть, помолчать о светлом, смотреть, как вода уносит всё плохое.
И вот мой урок: иногда человек не может выбраться из бездны сам; нужен тот, кто протянет руку, разделит груз и поможет отцепить тяжёлый «прицеп» своей боли.
Валентин Семёнович.
