Дары спасения: как встреча у обочины вернула свет в жизнь моей дочери
Когда у нас с Владимиром родилась девочка, весь родильный дом не мог налюбоваться. Ангельское личико, носик бусинкой, глазки, словно васильки в поле — широкие, ясные, будто знающие больше, чем положено младенцу.
Сначала всё шло как по маслу. В два месяца дочка держала головку, в четыре — пробовала вставать. Мы радовались, строили планы, не подозревая, что беда уже стучится в дверь. К шести месяцам на шейке выросла твёрдая шишка. Врачи разводили руками — анализы в порядке, причин для тревоги нет. А девочка чахла: плохо ела, кричала по ночам, будто её что-то жгло изнутри. Я качала её до утра, а утром снова стучалась в кабинеты — без толку.
Пробовала лекарей и бабок — всё напрасно. Отчаяние сжимало сердце.
И вот, когда дочке было уже полтора года, случилось чудо. Ехали мы к бабушке в деревню, долго стояли на остановке — автобус опаздывал. Дочка сидела в коляске, бледная, вялая. Ко мне подошла женщина — крепкая, с косой, уложенной короной, в простом платье-«ситце». Лицо открытое, глаза светлые, будто из сказки.
Взглянула на ребёнка и тихо сказала:
— Ох, дитятко-то какое измученное… И мать, видно, сил нет. Не спит, не ест?
Я только кивнула. А она вдруг:
— Я таких берусь лечить. Если хочешь спасти — приходи до заката. Я — Марфа Игнатьевна. Живу тут, за поворотом. И яиц свежих прихвати — десяток.
Сказала и отошла, будто давая время на раздумье. И я действительно сомневалась. Очередная шарлатанка? Вытянет деньги да исчезнет. Но что-то ёкнуло внутри: будто голос шептал, что не пойти — значит предать.
Бабушка, выслушав, махнула рукой:
— Ступай. Авось поможет. А коль запросит лишнего — уйдёшь.
Пришла. Домик с голубыми ставнями, палисадник в мальвах, во дворе — яблони да песочница, где возилась девочка лет четырёх.
— Пришла, — вышла Марфа Игнатьевна. — А я уж думала, передумаешь. Не лезу обычно к людям, но тут сердце ныло. Вот, Полину выходила — из Архангельска везли, еле дышала. Теперь, гляди, бегает.
Полина, услышав своё имя, засмеялась и потянулась к нам, держась за скамейку.
— Заходи в горницу, — пригласила старушка. Я замерла:
— А сколько… возьмёте?
— Ни гроша, — отмахнулась она. — Кто что даст. Добро за деньги — что снег на печи. Взрослых не трогаю — сами навлекли. А дети — чисты, как роса.
В горнице она уложила дочку на половик, взяла яйца и начала выкатывать — от пяток до макушки, по суставам, по животику. Шептала, будто разговаривала с кем-то незримым: «Выйди, хвороба, из косточек белых, из крови алой…» Дочка следила за яйцом, пыталась ухватить.
Потом разбили яйца в миски с водой. На солнце в желтках проступили кресты, а белок пузырился, будто кипел.
— Видишь? — ткнула пальцем Марфа Игнатьевна. — Порча на погибель. Люди Бога забыли. Но ничего, вытащим.
— Кто же… — начала я спрашивать.
— Молчи, — перебила она. — Не мне судить. Господь разберёт. Моё дело — спасать.
Три курса прошли — по десять дней каждый. Сначала исчезли кресты, потом и пузыри. А дочка оживала: спала спокойно, смеялась, щёки порозовели.
— А яйца потом… едите? — как-то спросила я.
— Что ты! — засмеялась старушка. — Свиньям отдам. Им не страшно.
Потом рассказала, как получила дар. От матери. А та — от бабки. Была у неё сестра, злая, хотела дар отобрать. Да мать знала: доброта крепче колдовства. Сестра пыталась выведать заговоры, да только дар — не в словах, а в сердце.
Пока мы лечились, Полина научилась ходить. Потом уехала с отцом — принёс в благодарность мешок картошки, банку мёда, гуся.
— Вот и плата, — вздохнула Марфа Игнатьевна. — А девочку в душе ношу.
И вот однажды — всё. На последнем яйце ни пятнышка. Дочка здорова.
Сейчас ей уже двадцать. Умница, красавица. Учится на педагога, мечтает о Москве. Смотрю на неё — и сердце замирает: ведь могло всё быть иначе. И каждый раз, проходя мимо той остановки, я тихо шепчу: «Спасибо, Марфа Игнатьевна».
Потому что она спасла не только мою Лизу. Она спасла мою душу.
