Подарок от дочери: безмолвная грусть прожитых лет
С самого рассвета Любовь Петровна хлопотала на кухне: шинковала овощи для салата, варила борщ, отправляла в духовку курицу с картошкой, начисто вытирала пыль с хрустальной вазы для цветов. Дважды сбегала в магазин — вернулась с пирожным и тяжёлыми сумками, столкнувшись у подъезда с соседкой.
— Что, праздник затеяла, Люба? — удивлённо спросила Алевтина Семёновна, давняя приятельница, не слезавшая с лавочки у входа.
— Как же иначе? Катенька моя приедет! — глаза старушки засияли, и, переведя дух, она потащила покупки вверх по лестнице.
— Ну да… — проворчала Алевтина, оставаясь на месте. — Всё дрожит над этой своей Катькой. А та даже позвонить матери не удосуживается… Эх!
Подруга давно ворчала, что Любовь Петровна слишком лелеет взрослую дочь. Та неделями не подавала голоса, а мать каждый вечер подолгу стояла у окна.
— Люба, ну опомнись. Ты себя изводишь. Нынче старики — всем обуза. Надо было давно её в рамки поставить, а не пирогами закармливать.
Но для Любови Петровны это было непросто. Сердце — не кран. Екатерина — единственная, ради кого она поднималась с постели, хоть и понимала, что ответной ласки с годами всё меньше.
Когда дочь наконец позвонила и сухо бросила: «Буду вечером», — сердце старушки заколотилось, будто молот. Она засуетилась по квартире, перестелила постель, приготовила ещё одно блюдо… И вот — звонок в дверь.
На пороге стояла её повзрослевшая дочь: стройная, холодная, в тёмных очках, с крохотной собачкой на поводке.
— Привет, мама, — равнодушно сказала Катя.
— Здравствуй, родная! Проходи, умойся, я всё накрыла!
Любовь Петровна засуетилась на кухне, спешно расставляя тарелки. Екатерина молча прошла за ней, безучастно оглядываясь.
— Садись, голубушка, вот пирожки, салатик, пирожное — твоё любимое!
— Мам, я ненадолго. Уезжаю в другой город. Надолго. Ездить сюда мне сложно, так что, наверное, лет пять не увидимся. А это — Лада. Бывший подарил, зачем — не знаю. Мне её тащить с собой неудобно. А ты всё равно одна, пусть живёт у тебя. Ей два года. Не волнуйся, она тихая.
Любовь Петровна застыла. Пирожки, салат, свежее бельё, молоко, варенье — всё это вдруг стало ненужным. Она смотрела на дочь, даже не снявшую очков.
— Хорошо… — прошептала она.
— Спасибо, мам. Люблю. — Катя чмокнула её в щёку, сунула поводок и скрылась за дверью.
Через несколько минут старушка стояла в прихожей с собачкой на руках. Она никогда не любила животных. С больной спиной, мизерной пенсией и вечной усталостью — что ей теперь делать с псом?
— Пойдём, Ладушка, к Алевтине… Может, возьмёт тебя…
Но едва соседка открыла дверь, как тут же ахнула:
— Ты что, сбрендила, Люба? Мне ещё и собаку твою кормить! Мебель обдерёт, блох натащит!
— Да какие блохи… Катина же, она чистоплотная… Пожалуйста, Аля, у тебя же в деревне собаки были…
— А у тебя — разума не хватает! Я же говорила: не стоит к ней лезть. А теперь что? Получила «подарок». Сдай куда-нибудь — и дело с концом.
Собака молча смотрела на старушку тёмными глазами. В них читались и страх, и покорность, и… знакомую боль.
— Похоже, мы с тобой одного поля ягоды, — вздохнула Любовь Петровна. — Никому не нужны.
— Делай как знаешь, — буркнула Алевтина. — Без меня.
Начались трудные дни. Лада требовала гулять по пять раз в сутки. Спина ныла, ноги отказывали. Но пёс словно понимал — терпел, не скулил, не лаял. В ливень — сидел у порога. В зной — лежал под кроватью. Постепенно Любовь Петровна стала чувствовать себя… не так одиноко.
Даже когда Алевтина перестала с ней здороваться. Дружба умерла, зато в доме появилась живая душа.
Прошёл год. Последний год жизни старушки. Сердце не выдержало. Соседи нашли её на кухне, а пёс всё это время не отходил от порога, не ел, не лаял.
Через неделю в квартиру вошла Екатерина. Без предупреждения.
— Фу, какая вонь… — с отвращением процедила она. Лада залаяла.
— Тихо! Хозяйки больше нет. Придётся тебя забрать. Продам квартиру — ты мне здесь ни к чему.
На кладбище Катя подошла к свежей могиле.
— Спасибо за квартиру и деньги. И Ладу твою оставлю здесь.
Бросив поводок, она ушла.
Пёсик подбежал к холмику, обнюхал землю и лёг рядом. Он знал — это его дом.
Прошло два дня. Лада не уходила. Не ела. Не вставала.
На третий день появилась Алевтина Семёновна. С полевыми цветами.
— Вот ты где, бедолага… — сказала она, увидев собаку у могилы. — Ну что ж ты, Любовь… Всё дочке отдала. А в итоге… только псу и осталась.
Она присела, погладила исхудавшую спину.
— Ладно. Пойдём, возьму тебя. Не могу же я так. Раз уж Люба смогла — и я справлюсь. Главное — оставаться человеком.
С этими словами она взяла Ладу на руки. Из-за туч выглянуло солнце. Впервые за долгие дни…
