Дед, смотри! Аграфена прижалась к окну, глаза светятся. Собаки!
За калиткой вилась бездомная дворняга: черная, в пятнах грязи, с торчащими ребрами.
Опять эта собака, пробурчал я, натягивая валенки. Третий день крутится. Иди-иди с дороги!
Я замахнулся палкой. Пёс отскочил, но не убежал. Остановился в пяти метрах, просто смотрел.
Дедушка, не гони её! Аграфена схватила меня за рукав. Наверно, голодна и замёрзла!
Меня свои заботы хватает! отмахнулся я. Ещё блох принесет, всякой заразы. Марш отсюда!
Собака поджала хвост и отступила. Как только я скрылся за дверью, она вернулась к окну.
Я взял Аграфену к себе полгода назад, после того как её родители погибли в горах. Я давно привык к тишине, к своему распорядку, а дети не любил особо. Теперь в доме девочка, которая ночами вопит: «Дедушка, когда же мама и папа вернутся?» Как объяснить, что их уже нет? Я лишь кряхтал и отворачивался. Тяжело нам обоим и мне, и ей. Но выбора нет.
После обеда, пока я дремал перед телевизором, Аграфена тихо выскользнула во двор с миской, в которой остались куски супа.
Иди сюда, Кузя, шептала она, улыбаясь. Так назову тебя. Красивое имя, правда?
Пёс осторожно подошёл, вылизал миску до последней крошки, потом лёг, положив морду на лапы, и смотрел на меня с благодарностью.
Ты хорошая, гладила её девочка. Очень хорошая.
С того дня Кузя почти не покидала калитку. Смотрела, как Аграфена идёт в школу, встречала её возвращение. А когда я выходил на улицу, я кричал: Опять ты! Сколько можно?! Но собака уже знала: я могу громко лаять, но не кусаю.
Сосед Семён Николаевич, покуривая у забора, наблюдал за нашим представлением и сказал: Паша, зря её гонишь.
Что ещё! Мне собака нужна, как зубная боль! буркнул я.
А может, замедлил голос Семён, Бог её тебе не зря послал?
Я лишь фыркнул в ответ.
Прошла неделя. Кузя всё сидела у калитки, в любую погоду, в любой мороз. Аграфена тайком приносила ей еду, а я делал вид, что ничего не замечаю.
Дед, можно Кузю в сени пустить? жалобно просила девочка за ужином. Там теплее будет.
Нет и ещё раз нет! ударил кулаком по столу. В доме животным не место!
Но она же начала Аграфена.
Никаких «но»! Хватит твоих капризов!
Девочка надуло губы и замолчала. Ночью я долго не мог заснуть. Утром выглянул в окно и увидел Кузю, свернувшуюся калачиком прямо на сугробе. «Скоро умрёт», подумал я, и сердце сжалось от странного дрожания.
В субботу Аграфена пошла на замёрзший пруд покататься на коньках. Кузя, как всегда, шла вслед. Девочка смеялась, кружилась, а собака сидела на берегу, наблюдая.
Смотри, как я умею! крикнула Аграфена и помчалась к центру льда.
Лёд под её ногами зазвенел, потом треснул, и она провалилась в чёрную, ледяную воду. Паникуя, девочка боролась, кричала, но волна глушила её крики.
Кузя замерла на секунду, а потом бросилась к дому. Я колол дрова, услышал лай дикий, пронзительный. Обернулся собака бросилась к калитке, схватила меня за штаны и тянет к дому.
Что ты, сумасшедшая? не понял я.
Но Кузя не останавливалась, схватила меня снова, глаза её полни тревоги. В последний момент я крикнул: Аграфенка! и бросился за собакой к пруду.
Я увидел чёрную полынью, услышал слабое шипение воды.
Держись! заорал я, хватая длинную жердь. Держись, внучка!
Я полз по трещающему льду, схватил Аграфену за куртку и потащил к берегу. Кузя всё время рядом лаяла, подбадривала. Когда вытащили девочку, она была синяя, дрожала от холода. Я растирал её снегом, дул в лицо, молился всем святым.
Дедушка, прошептала Аграфена, где Кузя?
Собака сидела рядом, тоже дрожала.
Здесь, охрип голосом сказал я. Здесь.
После того случая я перестал ругаться на собаку, но и в дом её не пускал.
Дед, почему? не унималась Аграфена. Она же меня спасла!
Спасла, спасла. А места для неё у нас всё равно нет.
Почему?
Потому что так у меня заведено! рычал я.
Я сердился на себя, не понимая, за что. Порядок есть порядок, а в груди как бы кошки царапали.
Семён Николаевич зашёл попить чай, сел со мной, закурил.
Слыхал, что случилось? спросил сосед.
Слыхал, пробурчал я.
Хорошая собака. Умная.
Бывает.
Такую бы беречь надо.
Я пожал плечами: Берегём. Не гоним ведь.
Да уж не гонишь. А где она ночует в мороз?
На улице. Собака она или не собака?
Семён покачал головой: Странный ты, Паша. Спасла внучку, а ты… Неблагодарность это слово.
Ничего я ей не должен! вспылил я. Накормили, не бьем и хватит!
Должен не должен. А почеловечески как?
Почеловечески любить людей, а не всяких шавок!
Семён замолчал, понимая, что спорить бесполезно, но глядел с укором.
Февраль выдался злобным. Метели шли одна за другой, как будто зима хотела доказать, кто хозяин. Я всё успевал убирать дороги, а утром опять сугробы до пояса.
Кузя всё сидела у калитки, худела, шерсть свалялась, глаза потухли, но не уходила, караулила.
Дедушка, тянула меня Аграфена за рукав, посмотри на неё. Она же еле живая.
Сама выбрала здесь сидеть, отмахивался я. Никто её не заставлял.
Но она же
Хватит! рычал я. Сколько можно об одном и том же? Надоела уже эта собака!
Девочка обиделась и замолчала. Вечером, когда я читал газету, она тихо сказала:
Сегодня Кузи не было.
И что? не отрывая взгляд от строк, пробурчал я.
Целый день её нет. Может, заболела?
Может, ушла наконец. Туда ей и дорога.
Дедушка! Как ты можешь так говорить?
Как надо? отложил я газету, посмотрел на внучку. Она не наша! Чужая! Мы ей ничего не обязаны!
Обязаны, тихо сказала Аграфена. Она меня спасла, а нам даже места тёплого не дали.
Места нет! ударил кулаком я. Дом не зоопарк!
Она всхлипнула и ушла в свою комнату. Я остался за столом, а газета больше меня не интересовала.
Ночью разыгралась такая метель, что дом ходил, будто на качелях. Ветер выл в трубах, окна дребезжали, снег бил по стеклам. Я ворочался в постели, не мог уснуть.
«Собачья погода», думал я, и ругал себя: «Какая мне разница? Не моё дело!»
Но разница была, и я это знал.
К утру ветер стих. Я встал, заварил чай, выглянул в окно. Двор замёл по самые окна, дорожки исчезли, скамейка стояла одна. У калитки в сугробе чтото чернело.
Наверное мусор, подумал я, но сердце сжалось.
Накинул телогрейку, надел валенки, вышел. Снег был глубокий, колотился по колено. Дойдя до калитки, я замер.
В сугробе лежала Кузя, почти полностью покрытая снегом, торчали только уши и кончик хвоста.
Сдохла, подумал я, но вдруг ощутил, как чтото внутри проскользнуло. Смахнул снег собака еле жила, дышала слабым хрипом, глаза не открывала.
Эх ты, прошептал я. Дурная, почему не ушла?
Кузя дрогнула от голоса, попыталась поднять голову, но сил не хватило.
Я встал, осторожно поднял её на руки. Она была лёгка, почти только кости и шерсть, но всёещё тёплая.
Держись, бормотал я, тащась к дому. Держись, дурная.
Внёс её в сени, потом в кухню, положил на старое одеяло у печки.
Дедушка? раздался голос в дверях. Что случилось?
Замёрзала, запнёсся я. Давай отогреем.
Аграфена бросилась к собаке:
Она живая? Дедушка, она живая?
Живая. Налей молока в миску, тёплого.
Сейчас! девочка метнулась к плите.
Я сидел на корточках, гладил её по голове и думал: «Что за человек я? Довёл её до полусмерти, а она всё ещё рядом, верит мне». Кузя приоткрыла глаза, посмотрела на меня благодарно, и в груди застучало от чувства.
Молоко готово, она лакнула, потом ещё, и ещё. Мы с Аграфеной сидели, наблюдая, как она пьёт, радовались, как будто случилось чудо.
К обеду Кузя уже сидела, к вечеру ходила по кухне на дрожащих лапах. Я то и дело поглядывал на неё и пробормотал:
Временно это всё! Понятно? Окрепнет и на улицу!
Аграфена лишь улыбалась, видя, как я тайком подкладываю ей лучшие куски мяса, укрываю её под одеялом, глажу, думая, что никто не смотрит.
«Не выгонит», знала девочка. «Больше не выгонит».
Утром я проснулся рано. Кузя лежала у печки, внимательно наблюдая. Ну что, ожила? проворчал я, натягивая штаны. Тото же.
Собака замахала хвостом, словно проверяя, не прогонят ли опять.
После завтрака я надел телогрейку и вышел во двор. Прогулялся вдоль забора, покурил, посмотрел на старую будку у сарая, где давно никого не было.
Аграфен, крикнул я в дом. Иди сюда!
Девочка выскочила, за ней Кузя. Собака держалась ближе к Аграфене, но на меня уже не смотрела.
Смотри, я указал на будку. Крыша прошита, стенки гнилые. Надо бы починить.
Зачем, дед? спросила она.
А как зачем? буркнул я. Пустое место без дела. Непорядок.
Я притащил доски, гвозди, молоток, стал чинить крышу, ругаясь, что всё не так: гвоздь ломается, доска не того размера.
Кузя сидела рядом, наблюдая, будто понимала, зачем я работаю.
К обеду будка засияла новой крышей. Я положил старое одеяло внутри, поставил миски для воды и еды.
Ну вот, сказал, оттирая пот. Готово.
Дедушка, тихо спросила Аграфена, это для Кузи?
А для кого ещё? пробурчал я. В доме ей не место, а на улице жить надо «почеловечески», то есть «пособачьи».
Девочка бросилась меня обнимать:
Спасибо, дедушка! Спасибо!
Ладно, ладно, отмахнулся я. Не распускай нюни. И помни это временно! Пока не найдём ей хозяев.
Но я знал, что хозяев не будет. Кузя теперь никому не нужна, кроме нас.
Тут подошёл Семён, посмотрел на обновлённую будку, на собаку, на радостное лицо Аграфены, хищно усмехнулся:
Ну что, Паша, говорил же я, не зря Бог её послал.
Да отстань ты со своим Богом, буркнул я. Просто жалко стало. Дел делом.
Конечно, жалко, кивнул Семён. Сердце у тебя доброе, только глубоко прячешь.
Я хотел возразить, но передумал, глядя, как Кузя обнюхивает новое жилище, как Аграфена гладит её по голове. Понимал: теперь мы семья. Неполная, может странная, но семья.
Ладно, Кузя, тихо сказал я. Это теперь и твой дом.
Собака посмотрела на меня долгим взглядом и легла рядом с будкой, охраняя дверь, где жили её люди.
