Помню, как в те холодные зимы я, уже старый деда, сидел у печки и слышал, как в окно вбегала маленькая девочка, прижавшийся к стеклу нос. Дедушка, смотри! воскликнула Василиса, указывая на дрожащую собаку. За калиткой металась бездомная дворняга: чёрная, грязная, с торчащими ребрами.
Опять эта шкура, пробормотал я, Павел Петрович, натягивая вязаные валенки. Третий день её крутит. Убирай её! взмахнул я палкой. Пёс отскочил, но не убежал, встал в пяти метрах и просто смотрел.
Дедушка, не гони её! схватила меня Василиса за рукав. Она, наверное, голодна и замёрзла!
Меня своих забот хватает! отмахнулся я. Плюс блох привёз, всякую заразу. Убирай её!
Собака поджала хвост, отступила, но как только я исчез за дверью, вернулась к нам.
Василиса жила со мной полугода, с тех пор как её родители погибли в горах. Я принял её в свой хижин, хотя никогда особо с детьми не ладил привык к тишине, к своему распорядку. А тут всё: девчонка, плачущая по ночам, всё время спрашивает: «Дедушка, а когда мама с папой вернутся?» Как объяснить ей, что никогда? Я лишь кряхтал и отворачивался. Нам было тяжело и мне, и ей. Но мест не было.
После обеда, пока я дремал у старого радио, Василиса тихо выскользнула во двор с миской, в которой были остатки супа. Иди сюда, Беля, шептала она. Я тебе так назвала, красивое имя, правда? собака подползла осторожно, вылизала тарелку до краёв и лёгко положила морду на лапы, глядя на меня с благодарностью.
Ты хорошая, погладила её девочка. Очень хорошая.
С той поры Беля не отходила от дома: караулила у калитки, провожала Василису в школу, встречала её. Когда я выходил наружу, слышал свой же крик по всей округе: Опять ты! Сколько можно?! но Беля уже знала, что человек лает, а не кусает.
Сосед Семён Николаевич, куря у забора, наблюдал за нашим зрелищем и сказал: Паша, зря её гоняешь.
Что ещё! Мне собака нужна, как зубная боль! возразил я.
Может, заметил Семён, Бог её тебе не зря послал?
Я лишь фыркнул.
Неделя прошла, Беля всё ещё стояла у калитки в любую погоду, в любой мороз. Василиса тайком подкармливала её, а я делал вид, что ничего не замечаю.
Дед, можно Белю в сени пустить? просила девочка за ужином. Там теплее будет.
Нет и ещё раз нет! ударил я кулаком по столу. В доме животным места нет!
Но она же…
Никаких «но»! Хватит капризничать!
Василиса надела губы, и молчала. Ночью я не мог уснуть; утром выглянул в окно и увидел Беля, свернувшуюся калачиком на снегу. «Сдохнет скоро», подумал я, и странно стало тяжело на душе.
В субботу Василиса пошла кататься на коньках на пруд. Беля, как всегда, шла за ней. Девочка смеялась, кружилась, а собака сидела на берегу и наблюдала. Смотри, как я умею! крикнула она и помчалась в центр льда. Лёд под её ногами заскрипел, треснул и… девочка провалилась в чёрную, ледяную воду.
Беля замерла на мгновение, потом бросилась к дому. Я, раскалывая дрова, услышал лай дикий, надрывный. Обернулся собака мчалась по двору, подбежала, схватила меня за штаны и тянет к калитке.
Ты чего, сумасшедшая? не понял я.
Но Беля не успокаивалась, хватала за одежду, в её глазах тревога.
Василика! крикнул я и бросился за собакой.
Беля мчалась к пруду, оглядываясь, спешила ли я. Я увидел чёрную полынью, слышал слабые всплески.
Держись! крикнул я, схватив длинную жердь, Держись, внучка! полз по трещащему льду, ухватил девочку за куртку и потащил к берегу, а Беля всё рядом лаяла, подбадривала.
Василиса, вытащенная, была синяя от холода. Я растирал её снегом, дул в лицо, молился.
Дедушка, прошептала она наконец, где Беля?
Собака сидела рядом, дрожа от холода и страха.
Здесь, хрипло сказал я. Здесь.
После того случая я перестал орать на собаку, но и в дом её не пускал.
Дед, зачем? не унималась Василиса. Она же меня спасла!
Спасла, спасла. А места для неё у нас всё равно нет.
Почему?
Потому что так заведено! рычал я.
Я злился на себя, не понимая, зачем так поступаю. Порядок есть порядок, но сердце терзало, словно кошки царапали.
Семён зашёл попить чаю, сидели на кухне, курили.
Слышал, что случилось? начал он.
Слышал, пробурчал я.
Хорошая собака. Умная.
Бывает.
Её бы беречь надо.
Я дернул плечом: Берегём. Не гоняем ведь.
Да уж не гоняешь. А где она ночует?
На улице. Собака она или не собака?
Семён покачал головой: Странный ты, Паша. Жизнь внучке спасла, а ты… Неблагодарность, это название.
Ничего я не должен этой псине! вспылил я. Накормили, не бьем и хватит!
Должен, не должен. А почеловечески как?
Почеловечески любить людей, а не шавок!
Семён замолчал, понимая, что спорить бесполезно.
Февраль был злобным: метели шли одна за другой, словно зима решила доказать, кто хозяин. Я лишь успевал расчищать дорожки, а утром снова сугробы по пояс.
Беля всё та же у калитки, худела, шерсть свалялась, глаза потускнели, но не уходила.
Дедушка, тянула её Василиса за рукав, посмотри на неё. Она же еле живая.
Сама выбрала здесь сидеть, отмахивался я. Никто её не заставлял.
Но она же…
Хватит! рычал я. Сколько можно об одном и том же?
Василиса обиделась и замолчала. Поздно вечером, когда я читал газету, она тихо сказала: Сегодня Белю не видно было.
И что? не подняв глаз, пробурчал я.
Целый день её не видели. Может, заболела?
Может, ушла. Туда ей и дорога.
Как ты можешь так говорить?
Как надо? отложил я газету, посмотрел на внучку. Она не наша! Чужая! Мы ей ничего не обязаны!
Обязаны, шепнула Василиса. Она меня спасла, а мы даже тёплого места ей не дали.
Места нет! ударил я кулаком. Дом не зоопарк!
Василиса всхлипнула и убежала в свою комнату, а я остался за столом, и газета больше не читалась.
Ночью разразилась метель, так что дом качался, как лодка. Ветер выл в трубах, стекла дребезжали, снег стучал по окнам. Я ворочался в постели, не мог уснуть.
«Собачья погода», думал я, и ругал себя: «Какая мне разница? Не моё дело!» Но разница была, и я это знал.
К утру ветер стих. Я встал, заварил чай, выглянул в окно: двор погрузил снег по самые окна, дорожки исчезли, скамейка осталась одной спинкой. У калитки
Чтото чернело в сугробе.
Наверно, мусор занёс, подумал я, но сердце сжалось. Накинул телогрейку, ввалил ноги в валенки и вышел. Снег был глубокий, проваливался по колено. Дошёл до калитки и замер.
В сугробе лежала Беля, почти полностью покрытая снегом, торчали только уши и кончик хвоста.
Сдохла, подумал я, но вдруг почувствовал, как чтото внутри сломалось. Смахнул снег собака еле жива, дышит с хрипом, глаза закрыты.
Эх ты, прошептал я. Дурная, почему не ушла?
Беля дрогнула от голоса, попыталась поднять голову, но сил не хватило. Я стоял, глядя на неё.
Чёрт с ним, сказал я и осторожно поднял её на руки. Она была лёгка, почти только кости и шерсть, но ещё теплая.
Держись, бормотал я, неся её к дому. Держись, дурная.
Положил её в сени, потом в кухню, на старое одеяло у печки.
Дедушка? появилась в дверях Василиса в пижаме. Что случилось?
А, это, запнулся я. Замёрзла там. Пускай отогреется.
Василиса бросилась к собаке: Она живая? Дедушка, она живая?
Живая, живая. Налей молока в миску, тёплого.
Сейчас! подбежала девочка к плите.
Я сидел на корточках, глажая её голову, и думал: «Что же я за человек? Довёл её до полусмерти, а она всё ещё здесь, верит в меня».
Беля приоткрыла глаза, посмотрела на меня с благодарностью, и у меня перехватило горло.
«Молоко готово!», крикнула Василиса, поставив миску рядом. Беля с трудом подняла голову, лакнула, потом ещё и ещё. Мы с девушкой сидели, наблюдая, как она пьёт, и радовались, будто случилось чудо.
К обеду Беля уже сидела, к вечеру ходила по кухне на дрожащих лапах. Я то и дело поглядывал, бормоча: Это временно! Окрепнет и на улицу!
Василиса лишь улыбалась. Она видела, как я тайком подкладываю ей лучшие куски мяса, как укрываю её теплее, как глажу, думая, что никто не смотрит.
«Не выгонит», знала девочка. «Больше не выгонит».
Утром я проснулся рано, Беля лежала у печки, внимательно изучала меня.
Ну что, ожила? пробурчал я, натягивая штаны. Вот и всё.
Собака слегка махнула хвостом, словно проверяя, не прогонят ли её снова.
После завтрака я надел телогрейку и вышел во двор, прошёл вдоль забора, покурил, посмотрел на старую будку у сарая, которой десять лет никто не пользовался.
Лиль! крикнул я в дом. А ну иди сюда!
Василиса выскочила, а за ней Беля, уже державшаяся ближе к девочке, но не к мне.
Смотри, кивнул я на будку. Крыша прошита, стенки гнилые. Надо бы починить.
Зачем, дед? спросила девочка.
А зачем? буркнул я. Пусто, без дела.
Я принёс доски, молоток, гвозди, начал ремонтировать, ругаясь, что гвоздь не встаёт, доска не того размера. Беля сидела неподалёку, наблюдая, как я стараюсь.
К обеду будка засияла новой крышей, я постелил внутрь старое одеяло, поставил миски для воды и еды.
Ну вот, сказал я, оттирая пот. Готово.
Дедушка, тихо спросила Василиса, это для Бели?
А для кого ещё? пробурчал я. В доме ей нет места, а на улице жить надо почеловечески, то есть пособачьи.
Василиса бросилась меня обнимать: Спасибо, дедушка! Спасибо!
Ладно, ладно, отмахивался я. Не распускай нюни. И запомни это временно! Пока не найдём ей хозяев.
Но сам я знал, что хозяев не будет, и Беля теперь никому не нужна, кроме нас.
Тогда подошёл Семён, посмотрел на обновлённую будку, на собаку, на счастливое лицо девочки, хитро усмехнулся: Ну что, Паша, говорил я тебе не зря Бог её послал.
Да отстань со своим Богом, буркнул я. Просто жалко стало.
Конечно, жалко, кивнул Семён. В сердце твоём добро, только глубоко спрятано.
Я хотел возразить, но передумал, глядя, как Беля обнюхивает новое жилище, как Василиса гладит её по голове. Понимал, что теперь мы семья. Неполная, может, странная, но всё же семья.
Ладно, Беля, тихо сказал я. Это теперь и твой дом.
Собака посмотрела на меня долгим взглядом и легла у будки, чтобы видеть дверь дома, где живут её люди.
