Этот день начался с тяжёлого камня на душе. Я стояла на пороге дома своего сына, Дмитрия, и не могла поверить, что теперь мне нужно просить, чтобы войти. В руках — потрёпанная сумка с вещами, а в сердце — смесь усталости, горечи и слабой надежды. Дорога из деревни заняла целых шесть часов на старом автобусе, и всё, чего хотелось, — помыться, перекусить и немного собраться с силами перед походом на кладбище, где лежит моя покойная мать, Татьяна Фёдоровна. Но самые горькие слова пришлось сказать сыну: «Дима, пусти хоть ненадолго. Приведу себя в порядок, поем, если Наталья позволит, потом сразу на могилу схожу, лампадку поставлю. Неужели так всё вышло?»
Сын смотрел на меня странно — в его глазах мешались любовь, неловкость и какая-то виноватая растерянность. Он поспешно кивнул и буркнул: «Мать, да заходи ты, о чём речь?» Но я-то знала: дело не в нём. Его жена, Наталья, хоть и встречала всегда приветливо, в последние годы словно сторонилась меня. Не говорила прямо, но я чувствовала: мои долгие рассказы о деревенской жизни, воспоминания о прошлом — всё это её тяготит. И вот теперь я, родная мать, почти умоляю пустить меня в дом, который когда-то строился и для меня.
Войдя внутрь, я старалась ступать тише. Наталья хлопотала на кухне, варила борщ. Улыбнулась, кивнула, предложила чаю, но я отказалась — не хотела мешать. Попросила лишь ванную. Дмитрий проводил меня, принёс свежее полотенце и пробормотал: «Отдыхай, мам, не стесняйся». Но я заметила, как он украдкой глянул в сторону кухни — будто проверял, не слышит ли Наталья. Ещё одна тонкая игла в сердце. Раньше мы с сыном могли говорить обо всём, а теперь я здесь — почти что посторонняя.
После душа стало немного легче. Сидя за столом с тарелкой дымящегося борща, который Наталья всё же настояла мне налить, я размышляла о том, как всё перевернулось. Когда Дима был маленьким, я вкалывала на двух работах, чтобы он ни в чём не нуждался. Жили бедно, но я горбилась, лишь бы у него было всё, как у людей. Помню, как он, лет в четырнадцать, серьёзно говорил: «Мама, когда я вырасту, куплю тебе большой дом под Питером!» Я смеялась, гладила его по вихрастой голове и отвечала, что мне ничего не надо, кроме его улыбки. Теперь он вырос — крепкий хозяйственник, семьянин, дом — полная чаша. А я стучусь в его дверь, как нищая.
Перед уходом на кладбище я собрала волю в кулак. Главная причина моего приезда — навестить маму. Татьяна Фёдоровна ушла пять лет назад, и с тех пор я раз в год приезжаю — убрать могилу, зажечь лампаду, постоять в тишине, вспоминая её тёплые руки и мудрые слова. Дмитрий хотел отвезти меня на машине, но я отказалась — нужна была эта дорога одна. Шла медленно, осенний воздух прояснял мысли. На кладбище вымела листья, положила свежие хризантемы, зажгла огонёк. Сидела, шептала маме в пустоту: «Родимая, неужели я своему сыну чужая стала? Или это мне только так кажется?»
Когда вернулась, в доме будто потеплело. Наталья даже предложила остаться ночевать, но я вежливо отказалась — не хотела быть обузой. Поблагодарила за хлеб-соль, крепко обняла Дмитрия, пообещала приехать снова. В его глазах читалась любовь, но и тень какой-то утраты. Может, и он чувствует, что между нами выросла эта незримая стена?
В автобусе, трясущемся обратно в деревню, я думала о том, как неумолимо бежит время. Дети вырастают, обзаводятся своими семьями — это закон жизни. Но почему же так больно понимать, что та, что носила его под сердцем, теперь должна спрашивать разрешения, чтобы переступить порог? Я не виню ни Диму, ни Наталью — живут, как умеют. Но где-то в глубине теплится надежда, что когда-нибудь мы снова будем близки, как раньше. А пока — буду приезжать, ухаживать за маминой могилой, обнимать взрослого сына и верить, что родная кровь не становится водой.
*С годами дети отдаляются, но корни семьи — как те самые берёзы у дома: даже если листья опадают, корни-то остаются.*
