Один из тех дней, когда не болит — но ноет
На остановке возле старого рынка в Твери стояла женщина. Она курила, прикрывая сигарету ладонью от резкого ветра, а другой рукой крепко держала потрёпанную холщовую сумку. Та тянулась вниз, будто набита не вещами, а тяжёлыми мыслями. Она стояла у самого края тротуара, словно этот метр земли — последний твёрдый островок в шатком, размытом мире.
Её звали Татьяна Сергеевна. Ей было сорок восемь. На вид — меньше. Худое лицо с резкими скулами, волосы, собранные в небрежный пучок, глаза светлые, но с синевой под нижними веками — не от бессонницы, а от вечного отсутствия: внимания, тепла, хотя бы намёка на чудо.
Она не была разбита или сломлена. Просто устала. Устала от дней, похожих друг на друга, от назойливого звонка будильника, от пустых слов «нормально» и «всё как всегда», за которыми пряталась правда. Устала от вечеров, которые всегда заканчивались одинаково — без слов, без вопросов, без чьего-то плеча рядом. Устала каждое утро снова собирать себя по частям, чтобы просто прожить ещё один день.
Проснулась в семь. Дом затрещал половицами — сын, Иван, собирался в институт. Бросил короткое «привет» и вышел, даже не зайдя на кухню. Она ещё немного полежала, глядя в потолок с трещинами, потом встала.
В зеркале — лицо. Ни радости, ни злости, даже усталости в нём не было. Просто лицо. Выпила кофе стоя, прислонившись к столу, натянула куртку, схватила сумку и вышла. День не начался — он продолжал вчерашний.
Сегодня нужно было съездить в Москву — забрать справку, заскочить к неврологу и, если повезёт, купить Ване новую куртку. Тротуар был мокрым, люди спешили, а она шла, прижимая сумку к себе, будто это её единственная защита. По дороге купила две чебуреки. Одну съела, вторую завернула в салфетку — для бездомного, который обычно сидел у метро. Сегодня его не было. Чебурек она оставила на лавочке. Просто так. Вдруг кому-то надо.
В поликлинике очередь — три бабушки оживлённо обсуждали давление, дачу и тесноту кабинета, где «бедный врач даже развернуться не может». Татьяна Сергеевна сидела у стены, листала новости. Взрывы, смерть, чужие горести, чужие улыбки. Жизни, которые не имели к ней отношения. Закрыла телефон. Не потому, что надоело, а потому, что стало всё равно.
Невролог говорил что-то про «вегетативную дистонию» и «необходимость отдыха». Она кивала, делая вид, что слушает. А в голове крутилась одна мысль: где найти место, где можно просто лечь и не думать. Не держаться, не улыбаться, не быть сильной. Просто исчезнуть ненадолго.
На улице похолодало. Ветер забирался под воротник. Она купила кофе в бумажном стаканчике, пила его маленькими глотками, будто это последнее тепло. Присела в сквере на лавочку. Сумка на коленях, дыхание — в шарф.
Рядом присел мужчина. Лет пятидесяти. Морщины у глаз, плечи ссутулены. Не глядя на неё, тихо сказал:
— Холодно. А домой всё равно не хочется.
Она даже не удивилась. Будто он прочитал её мысли. Они разговорились. О работе. О еде. О том, как нелепо сложилась жизнь. Он — сторож в круглосуточном магазине, жена уехала к дочери и, кажется, не вернётся. Письма приходят редко. Он их даже не открывает.
Она — работает на почте. С ней живёт мать, которая всё чаще забывает имена, даты, а порой и собственное отражение. По ночам встаёт, ищет отца, умершего пять лет назад. Говорили спокойно, буднично, словно не о боли, а о дожде или солнце.
Помолчали. Допивали кофе. Ветер трепал полы его куртки. Потом он поднялся и, словно стесняясь, спросил:
— Вы не против, если я вас запомню?
— Нет. Только не перепутайте.
Он впервые улыбнулся.
— Не перепутаю. Просто хочется знать, что кто-то есть. Не в телефоне. Не по телевизору. А вот так — по-настоящему.
Он ушёл, не оглянувшись. Она сидела, пока он не скрылся за поворотом.
Вечером вернулся сын. Она разогрела ужин, спросила, как день. Он пожал плечами, копался в телефоне. И вдруг поднял глаза:
— А у тебя как?
Ложка замерла в руке. От этих трёх слов внутри будто что-то дрогнуло. Она ответила медленно:
— Обычный день. Как всегда.
Он кивнул. И не отвернулся сразу. Это было немного. Но в её мире, где дни шли один за другим, как под копирку, даже это что-то значило.
А ночью, лёжа в темноте, она вдруг подумала: может, кто-то сейчас вспоминает ту лавочку, кофе и тишину, в которой нашлось место для чужой доброты.
И этого хватило. Не как чуда. А как якоря. Чтобы завтра снова встать. И выйти — в один изИ когда за окном зашелестел дождь, она закрыла глаза и впервые за долгое время усмехнулась в темноте, потому что поняла — даже в этом бесконечном дне нашлась крошечная щель, через которую пробился свет.
