Я оставалась с ним до последнего дыхания. А его дети выставили меня за порог, словно случайную попутчицу.
Когда судьба свела меня с Виктором, мне стукнуло 58. Он — вдовец с седыми висками, я — женщина с разбитым сердцем после трёх браков. Два одиночества, израненных жизнью, нашли друг друга в промозглом питерском ноябре. Не страсть, не обещания — просто тихое тепло, как запах ромашкового чая из бабушкиного сервиза.
Прожили бок о бок двенадцать лет. Двенадцать лет размеренных будней: варенье из смородины на зиму, прогулки у Финского залива, вечера под треск дров в печке. Его дети — сын-банкир из Москвы и дочь-адвокат — кивали мне на праздниках, словно гардеробщице в театре. Я не лезла — их кровь, их правила.
Всё рухнуло, когда Виктору поставили глиобластому. Врачи разводили руками. Я стала его тенью: переворачивала на простынях, вытирала слюну, читала вслух «Мастера и Маргариту», хотя сама уже едва держалась на ногах. Санитарки шептались: «Святая, а не женщина». Но я просто любила.
В ту ночь он вдруг сжал мою ладонь, будто ребёнок, и хрипло выдохнул:
— Прости… голубка…
Утром его не стало.
На панихиде дети раздавали указания, как распорядители на банкете. Мне позволили постоять у стены. Дом в Коломне, купленный нами вскладчину, юридически остался его. «Оформим позже», — говорил Виктор, поправляя мою подушку.
Через пять дней нотариус огласил завещание. Каждая щель в паркете, каждый гвоздь в стене — детям. Моя фамилия, Петрова, не значилась даже в списке долгов.
— Но мы… — начала я.
— Закон есть закон, — перебил мужчина в очках, щёлкая папкой.
А потом приехала она — дочь в норковой шубе.
— Выметайтесь к понедельнику, — бросила, разглядывая свои ногти с гель-лаком. — Папа умер. Вы здесь лишняя.
Всё, что осталось от жизни — чемодан с фотографиями да та самая чашка с павловопосадским узором, которую Виктор склеил суперклеем. Снимаю угол в хрущёвке у метро «Пролетарская». Подрабатываю сиделкой — не ради рублей, а чтобы руки помнили тепло.
Страшно не одиночество. Страшнее — стать невидимкой. Как выцветшая вышивка на занавеске, которую выбросили при ремонте.
Но я существую. Я гладила его рубашки, когда химия выжигала ему вены. Я пела колыбельные пятидесятилетнему мужчине, превратившемуся в ребёнка.
Мир живёт по штампам в паспорте. По справкам, по родственным связям. А ведь есть ещё тихие подвиги любви — без нотариусов, без свидетелей. Те, что остаются только в складках памяти да в трещинках на фарфоровых чашках.
Если б хоть один из них, заказывая поминки в ресторане, спросил: «Как вы пережили эти месяцы?» — может, сердце не ныло бы так пусто.
Запомните, те, у кого есть родители, сёстры, мужья: настоящая семья — не та, что делит наследство. Та, что дежурит у постели, когда пахнет йодом и смертью. Которая остаётся, даже когда стыдно и больно.
Я не злюсь. Во мне живёт его последний взгляд — благодарный, без слов. И фраза, которую он успел шепнуть. Всего три слова. Но они перевешивают тонны юридических бумаг.
