До слёз… МАМА
Маме — семьдесят три. Низенькая, сгорбленная, с вечно занятыми руками и взглядом, где усталость смешивается с лаской. Она подаёт мне свёрток и виновато улыбается:
— Вот, Анечка, груши. Неказистые, но свои, без всякой химии. Ты же любишь, да? Возьми, родная.
Я беру. Конечно, беру. И ряженку тоже, потому что мама всегда «случайно оставляет» один стаканчик, если знает, что я загляну.
— Ты же не сразу уезжаешь, поужинаешь с нами хоть пару раз… — добавляет она тихо, почти умоляюще.
Я сажусь в машину, завожу мотор.
Опять куда-то несусь. Опять убегаю. Работа, встречи, дела, поездки, перелёты, вечная спешка… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме лишь тогда, когда дела переделаны — между кофе с подругами и походом к косметологу, между совещанием и командировкой.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей сёмгу, сыр, конфеты. Спрашиваю, как у них с папой дела. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже с лёгкой насмешкой — ну что у них может быть нового в их-то годы? Живу своей жизнью.
Мама непременно скажет, что я «вечно мёрзну», что шею надо прикрывать, что кашель от того, что «куртка не застёгнута», и что работаю я без передышки. Она вздохнёт, добавит, что жизнь — да, непростая, что всё понимает, и что ничего страшного, если я редко навещаю.
А живём мы всего в сорока вёрстах друг от друга.
Я звоню ей почти каждый день. Она рассказывает неспешно, обстоятельно:
— На рынке огурцы подорожали. А у Людки, твоей сестры, в деревне совсем туго — одна со всем управляется. Петрушку после дождя заново срезать пришлось. А наш кот, Маркиз, лапу повредил, не поймём, где шалил…
Я слушаю. Иногда — просто из вежливости.
Мне кажется, что в её жизни ничего важного не происходит.
Я злюсь, когда она жалуется на сердце, но к врачу идти отказывается. А что я могу? Я не доктор! Говорю ей: «Мама, ну сходи же! Я ведь не знаю, что тебе принимать!»
А она вдруг совсем тихо, по-другому:
— А кому мне ещё пожаловаться, доченька, как не тебе?..
И у меня замирают пальцы на телефоне.
Потому что это правда. Потому что я — её родной человек. Единственный по-настоящему близкий.
И вот я, забыв обо всём, срываюсь. Несусь к ней. Без предупреждения. Без плана. Просто потому что надо.
А она — будто ждала. Уже на пороге с полотенцем. Уже жарит карасей. Папа режет дыню, достаёт бутыль домашнего вина:
— Молодое, только что перебродило, — говорит он с гордостью.
Я от вина отказываюсь — за рулём. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне зябко. Я кутаюсь в мамину шерстяную кофту. Она тут же спешит включить печку:
— Сейчас нагреем избу, чтоб не мёрзла.
И я снова маленькая. Снова та девочка, у которой всё хорошо. Которую любят. Которую кормят ужином. Ради которой топят печь.
Всё вкусно. Всё тепло. Всё — настоящее.
Мама, родная, любимая…
Ты только живи.
Долго. Очень долго.
Потому что я не знаю, как это — жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как это — без твоей избы, где ты всегда стараешься сделать мне уютно.
Потому что, что бы ни случилось в этом мире, у меня должна быть опора. И этой опорой всегда была ты.
Мама.
Просто будь.
