До слёз… МАМА
Маме — семьдесят три. Низенькая, сгорбленная, с вечно занятыми руками и взглядом, где усталость смешивается с добротой. Она протягивает мне свёрток и виновато улыбается:
— Тут яблоки, Катюша. Неказистые, но свои, с огорода. Без всякой химии. Ты же их любишь, да? Возьми, пожалуйста.
Я беру. Конечно беру. И сметану тоже, потому что мама всегда «случайно оставляет» банку, если знает, что я загляну.
— Ты ведь не сразу уезжаешь, ещё успеешь с нами посидеть… — добавляет она тихо, почти шёпотом, и в голосе слышится надежда.
Я сажусь в машину. Завожу мотор.
Снова мчусь по делам. Снова убегаю. Работа, встречи, проекты, города, часовые пояса, вечная спешка… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме лишь тогда, когда уже всё переделано — между встречей с подругами и походом в спа-салон, между совещанием и командировкой.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей колбасу, сыр, конфеты. Спрашиваю, как у них с отцом здоровье. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже снисходительно — ну что там может быть нового в их-то возрасте? Живу своей жизнью.
Мама непременно заметит, что я «легко одета», что шею надо беречь, что кашляю из-за «распахнутой куртки», и что работаю я слишком много. Она скажет, что жизнь — да, непростая, что она всё понимает, и что ничего страшного, если я редко приезжаю.
А живём мы всего в тридцати километрах друг от друга.
Я звоню ей почти каждый день. Она рассказывает неторопливо, обстоятельно:
— На рынке огурцы подорожали. У твоей сестры в деревне дела тяжёлые, одна со всем управляется. Укроп после дождя заново срезать надо. А наш кот, Барсик, лапу поранил, не поймём, где умудрился…
Я слушаю. Порой — просто из вежливости.
Мне кажется, что в её жизни ничего важного не происходит.
Я злюсь, когда она жалуется на давление, но к врачу не идёт. А что я могу? Я ведь не доктор! Говорю ей: «Мама, ну сходи же! Я же не знаю, какие таблетки тебе пить!»
А она вдруг тихо, совсем по-другому:
— А кому мне ещё пожаловаться, дочка, как не тебе?..
И у меня замирают пальцы на телефоне.
Потому что это правда. Потому что я — её человек. Единственный, по-настоящему родной.
И вот я, забыв про все дела, бросаю всё. Летим к ней. Без предупреждения. Без плана. Просто потому что нужно.
А она — будто ждала. Уже на пороге с чайником. Уже жарит картошку. Отец режет дыню, достаёт бутылку домашней настойки:
— Недавно приготовил, только созрела, — говорит он с гордостью.
Я от настойки отказываюсь — за руль. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне холодно. Я накидываю мамин тёплый платок. Она тут же спешит включить плиту:
— Сейчас нагреем, чтобы ты не мёрзла.
И я снова маленькая. Снова — та девочка, у которой всё хорошо. Которую любят. Которую кормят ужином. Ради которой топят печь.
Всё вкусно. Всё тепло. Всё — по-настоящему.
Мама, родная…
Ты только живи.
Долго. Очень долго.
Потому что я не знаю, как жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как обойтись без твоей кухни, где ты всегда стараешься сделать мне уютно.
Потому что, что бы ни случилось в этом мире — у меня должна быть опора. И этой опорой всегда была ты.
Мама.
Просто будь.