До слёз… МАМА
Маме — семьдесят три. Незначительно сгорбленная, с руками, вечно занятыми делом, и взглядом, где усталость смешана с нежностью. Она протягивает мне свёрток и смущённо улыбается:
— Вон груши, Оленька. Невзрачные, но свои. Без всякой химии. Ты ведь любишь? Возьми, ладно?
Я беру. Конечно беру. И простоквашу тоже забираю, потому что мама всегда «забывает» оставить баночку, если знает, что я загляну.
— Ты же не сразу уедете, хоть пару раз поужинаешь с нами… — добавляет она тихо, почти вопросительно.
Я сажусь в машину. Завожу мотор.
Опять куда-то мчусь. Опять убегаю. Работа, встречи, города, время, вечная спешка… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме лишь тогда, когда все дела переделаны — между кафе с подружками и педикюром, между совещанием и командировкой.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей сёмгу, сыр, конфеты. Спрашиваю, как у них с папкой дела. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже с лёгкой насмешкой — ну о чём они могут говорить в их-то годы? Живу своей жизнью.
Мама непременно скажет, что я «вечно без шапки», что шею надо беречь, что кашель из-за «распахнутой куртки», и что работаю я, как проклятая. Она повторит, что жизнь — да, непростая, и что всё понимает, и ничего страшного, что я редко бываю.
А живём мы всего в сорока километрах друг от друга.
Звоню ей почти ежедневно. Она рассказывает неторопливо, обстоятельно:
— На рынке огурцы подорожали. А у твоей сестры в деревне сплошные заботы, одна тянется. Укроп после ливня пришлось заново срезать. А наш кот, Васька, лапу поцарапал, чёрт знает где шлялся…
Я слушаю. Порой — просто из вежливости.
Мне кажется, что в её жизни ничего серьёзного не происходит.
Раздражаюсь, когда она ноет про давление, а к доктору идти отказывается. Ну и чем я могу помочь? Я же не врач! Всё твержу: «Мама, ну сходи, ну пожалуйста! Я ведь не знаю, что тебе принимать!»
А она вдруг совсем иным тоном, шёпотом:
— А кому ж ещё поплакаться, дочка, как не тебе?..
И у меня замирают пальцы на телефоне.
Потому что это правда. Потому что я — её человек. Единственный по-настоящему родной.
И вот я, забыв обо всём, несусь к ней. Без предупреждения. Без графика. Просто потому что надо.
А она — будто ждала. Уже на пороге с чайником. Уже жарит карасей. Папа режет дыню, достаёт бутыль домашней наливочки:
— Молодая. Только неделю назад отстоялась, — хвастается он.
Я отказываюсь — за руль. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне зябко. Я укутываюсь в мамину старую шаль. Она тут же бежит включать плиту:
— Сейчас протопим, чтоб не мёрзла.
И я снова маленькая. Снова та девчонка, у которой всё в порядке. Которую любят. Которую накормили ужином. Для которой греют комнату.
Всё вкусно. Всё тепло. Всё — настоящее.
Мама, родная, золотая…
Ты только живи.
Долго. Очень долго.
Потому что я не представляю, как это — жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как это — без твоей кухни, где ты всегда стараешься сделать мне уютно.
Потому что, что бы ни случилось в этом мире — у меня должна быть опора. И этой опорой всегда была ты.
Мама.
Просто будь.